— Агик, — спросил я, уверенный в очередном правдивом ответе, — тебе это что говорит?

— Все хорошо говорит. Мое последнее вечное заключение по приговору Стаффордского королевского суда уже сто лет как закончилось.

— А что ты тут натворил?

— Да город сжег по пьяни.

Английский городок был тих, вежлив, чопорен, как ему и полагалось. Газоны звали поваляться, пабы — попить пивка, но объятий так, в общем, никто не раскрывал.

— Надо бы где-то прийти в себя и начать новую жизнь, — мне показалось, что моя мысль также ненавязчива, как прелесть и древность Стаффорда.

— И-и, жаль, что мы не в Кабодиен попали.

— А чего, Алимчик, разве здесь хуже?

— Да не хуже, а так… хочется чего-то, я не знаю — то ли домой, то ли дальше.

— Спросим у полицейского, — предложил решить все проблемы Агасфер.

«Бобби» в высокой черной каске представился, не разжимая губ, как действительно полисмен Бобби Коэн.

— Как нам быть дальше?

— Уэ-уэ-рэ-рэ, сэр[137].

— Чего?

— Уэ-уэ-рэ-рэ, сэр, — и показал жезлом в сторону гостиницы «Смерть под солнцем», где останавливалась Агата Кристи.

Пока ступали туда по газонам, я обратил внимание на афишку, уголок которой в пятнах от портвейна трепетал. «Леди и джентльмены. Бакалавр этики, директор Школы высших христианских добродетелей, лауреат Ордена высокой нравственности миссис Януария Глория Суонсон имеет честь пригласить Вас 6 октября в 19 часов в актовый зал Школы на лекцию «К вопросу размещения пивных ларьков и рыбных лотков вблизи ботанических садов».

— Эй, ну ты идешь? — окликнул меня Агасфер.

— Сейчас.

Я читал объявление по диагонали и построчно. Что же оно мне говорило? Что куда я не попаду — везде что-то похожее. Где же это я? Чем Стаффорд отличается от Каира, а Кумана от Торуни? Неужто только тем, что нужная мне улица в разных направлениях показывает, куда свернула нужная мне женщина? И всего-то? Весь этот мир построен с целью подразнить меня. Какой-то ваш весь мир не театр, а топлесс-шоу получается.

— Эй, мистер, вам просили передать.

Я оглянулся и увидел на шикарном мотоцикле вороватого вида негритенка.

— Что передать? Кто?

— Ваш паспорт. Ваши друзья. Они ждут вас в гостинице «Смерть под солнцем».

Да, верно. Новая страна, новый отель. Надо паспорт. Я раскрыл, помня чеченский сон, заведомо настоящий, приятно пахнущий черный документ. Под обложкой золотых льва и единорога значилось «Салман Рушди».

А что? Хорошее имя. Фамилия тоже что-то значит. Мне ли не понимать чувств, с ними связанных? Мне ли не привыкать ежедневно высматривать в миллионах лиц единственное? Каково ей под такой тотальной жаждой обретения? Посмотрю сам.

Лысый гладкий портье, похожий на подлокотную стойку, гадко усмехнулся, прочитав мое имя.

— Странно. Выглядите вы, как европеец, вполне могли бы назваться как-нибудь безопасно. Скажем, Андреас Баадер или Александр Баркашов.

— А что такого?

— Да вот тут двое господ — по виду чистые еврей с таджиком визитную карточку оставили.

Он любезно предъявил мне хорошего картона всю в виньетках и голубках (когда успели?) визитку, где вязью с одной стороны на фарси, с другой на английском было написано: «Алим Хантер и Агасфер Киллер. Фундаменталистское общество охоты на Салмана Рушди».

— А они у вас остановились?

— Может, и у нас, может, где угодно. У нас такое свободное королевство.

Он подал мне ключ от номера 26 (13+13). На лестнице что-то загрохотало. Что может в Англии, на родине детектива, загрохотать на лестнице, кроме мертвого тела?

— Сэм, — портье позвонил в колокольчик и приказал гладким голосом чопорному, почти не дышащему от постоянного пьянства слуге, — посмотрите, что там случилось?

— Слушаюсь, сэр.

Прямоходящий Сэм вернулся через пятнадцать минут.

— Где, сэр?

— На лестнице.

— Слушаюсь, сэр.

Еще через пятнадцать минут Сэм, все еще держащийся на ногах, доложил:

— Ничего, сэр.

— Вот видите, — гадко обратился ко мне портье, словно бы я испугался, словно бы я уже самого страшного в жизни не пережил.

Поскольку я был без вещей, то один поплелся искать 26-й номер. Он оказался на втором этаже. Двигаясь по деликатному ворсу, рассматривая номера дверей, я все же ухитрился заметить дуло[138] ружья, целящееся в меня из-за кадки с фикусом. Резкий прыжок к стене, сужающий угол обстрела. Боль в плече, нет, не от пули, а от крепкой тазовой кости горничной, беззаботно шедшей куда-то по делам.

Она озадаченно посмотрела на меня, одернула юбку, подошла к фикусу, взяла ружье за дуло, насадила на него раструб с жесткой щеткой и стала пылесосить.

Я вставил ключ в замочную скважину своего номера. Ключ поворачивался туго. За дверью послышался шорох, очень непохожий на мышиный. Пришлось немного нажать на дверь бедром. Она неохотно впустила меня. Окно в спальне было распахнуто. Зеленая занавеска лениво шевелилась, как очень миролюбивый ливийский флаг. Снаружи раздался грохот приземлившегося тела.

Если выглянуть в окно, можно было заметить слишком внимательно следящую за мной ворону. Она крикнула кому-то что-то, сильно грассируя, и ко мне немедленно постучались. На всякий случай схватив со стола мраморную надгробную пепельницу, я сказал как можно спокойнее:

— Войдите.

В номер вошла давешняя пришибленная мною костлявая горничная и без улыбки поставила на стат чашку чая.

— Я не заказывал.

— За вас уже все решили. Номер оплачен. Чай заказан.

Когда она ушла, я, конечно, вылил в раковину отравленный напиток.

Часы показывали семнадцать тридцать по Гринвичу, термометр сорок пять по Фаренгейту. Скоро будет пора идти узнавать христианские добродетели по Суонсон. Я зашел в ванную, оставив дверь чуть приоткрытой. Перед этим принял некоторые меры безопасности, подвесив на несложной системе веревочек над входом ведро с водой и залив подоконник невысыхающей краской для невосполнимой порчи одежды[139]. Кроме того, соорудив из подушек, скрученных одеял, распялок для рубашек и чайника собственное чучело, напялив на него собственную одежду, я усадил его за стол, вставил ручку и разложил перед ним седьмую главу рукописи «Катабазиса».

Пока я шумно плескался в воде, фыркал под душем, пел про седого Литвина, объятого думой, обратно загонял щеткой для мытья спины ядовитую эфу, выползавшую из вентиляционной решетки, утекло некое количество времени. Вскоре, высушенный феном, благоухающий и мирный, я вернулся в комнату. Ведро над дверью и подоконник были нетронутыми. В оконном стекле — десять пулевых отверстий. Мое чучело, простреленное осколочно и навылет во все чайники, подушки и одеяла, разметалось по полу с чувством выполненного долга. Седьмая глава «Катабазиса» с этого места и до слов «истекавший кровью и слезами, был переброшен через забор» была написана.

Перед тем, как покинуть помещение, я увидел, как правдивое, отражательное и абсолютно непроницательное английское зеркало показало, что перед ним стоит типичный скромный англичанин — борода сбрита, волосы аккуратно причесаны, хороший твидовый костюм, темно-вишневый галстук с золотой булавкой в виде усеченной головы пророка Мухаммеда, ботинки от «Монарха», которые обуваешь с наслаждением, а разуваешь с отвращением. Только самому извращенному фундаменталистскому сознанию могло прийти в голову, что я — Салман Рушди. Только та, которую я искал, могла выделить меня из тысяч одинаковых джентльменских лиц.

Впрочем, ведро над входом и краска на подоконнике несколько препятствовали прослушиванию интересной и заведомо полезной лекции. Недолго, как и всегда, думая, я отошел подальше, разбежался, оттолкнулся и, сгруппировавшись в полете, вышиб затылком, углубленным в плечи, два стекла, с ушераздирающим грохотом и удачно, как кошка, приземлился на четыре кости на четырехсотлетний газон. Поливавший его Сэм, удерживающий равновесие только опираясь на струю из шланга, даже не повернул головы.