— И-и, режь меня, брат. Режь. Никакого от меня толку. Десять классов не закончил, поэму писал про Вахшский гидроузел — не дописал, сказал отцу, что в Мекку пошел — не дошел. Режь меня, брат.

— Ну что ты, Алим, ты же мне брат…

— Тогда режь баранья шапка!

Он хлопнул свою шапку оземь совершенно волшебным жестом, словно бы поле тотчас же проросло душманским войском или конь-батыр вдруг бы в мгновение бы ока, ну фиг с ним.

— О черный баран, — обратился я к шапке, милосердно склонив нож, — жил ты честно и справедливо, кудряво озирал краеугольные горы основы мира и полной грудью вдыхал аромат арийской цивилизации. О черный баран, каждая волосинка твоей шерсти — это каждая ночь отдыха Земли от беспокойной жизни и да благоволят нам темные страшные боги спать, когда захочется, и нс бояться, когда придется.

— И-и, какие слова! Таких бессмысленных песенок я даже в Душанбе не слышал, — похвалил меня Алим-муалим.

Мы с ним весело в клочья изрезали всю шапку и остались весьма довольны собой.

— Ну что, спать будем? — вежливо спросил мой сателлит.

— Ты что?! Такая ночь счастливая. Пойдем в Смоленске переспим. Город чистый, образованный, герой…

— И-и, ладно. Сейчас отолью только…

По нелепому мужскому инстинкту Алим отошел к придорожному камню, исписанному всеми перехожими витязями, направил струю куда-то за…

— А-а! Ты что, сука, делаешь!

Из-под струи выскочил кто-то блестящий, как пришелец из космоса. В абсолютной новолунной темноте[37] я без труда узнал давешнего конькобежца-сиониста с автозавода, который любит, но не ест мяса, потому что не достается. Его правый карман, тот, что full of good был выразительно пуст. Его левый карман, тот, что full of evil, был набит кукишами.

— Прости, незнакомый друг. Ты так тихо скрывался. Я подумал, что это камень. Ты — хороший разведчик, — всхлипнул Алим-муалим.

Заводчанин, если можно так выразиться, протер очки, натянул на голову капюшон, раскрыл пасть и, наконец, дыхнув гнилыми зубами, разразился потоком таких ругательств[38], которые даже в этом тексте употребить невозможно, не только по причине их непечатности, но и даже некоторой неизвестности. Правда, нельзя не отметить определенной и весьма значительной образности прозвучавших выражений, их вычурности и даже содержания доли сюжетности. Так, например, после описания довольно мифического, включающего отголоски древнего тотемизма, нашего с Алимом происхождения (в предках были перечислены многие дикие и домашние животные, как описанные наукой, так и нет — «…ый пащенок…ой…проушины» (?)). Далее шло в духе овидиевых «Метаморфоз» страстное объяснение нашего морального и физического облика в свете сложных сексуально-криминальных отношений нас между собой и предметами, как материального, так и нематериального мира[39].

Интересно, что думали темные боги ночных сил, слушая это соло на дороге? А, может, оно входило в ритуал жертвоприношения?

Произнеся последнее слово, оратор чуть отдышался и вполне добродушно добавил.

— Агасфер.

— И-и! А вот за это ты ответишь, — Алим вдруг взвел руку и ткнул заводскому в челюсть.

— Это же мое имя! — совсем обиделся теперь незнакомец.

— Ах! — мы оба кинулись поднимать Агасфера, отряхивать его костюм, предлагать закурить, говорить, что еще хорошо, что он на таких приличных ребят нарвался, другие вообще убили бы. Кстати и представились.

— Алим-муалим, — сказал Алим-муалим.

— Руби Кон-Перейден, — сказал я.

— А ты же мне говорил чего-то другое, — удивился Алим.

— Не настало еще время назвать мое настоящее имя.

Поэтому меня сразу же выбрали старшим по катабазису.

— Катабазис? — переспросил энциклопедический Агасфер. — Это в преисподнюю?

— Не совсем. В глубину.

— А меня с собой возьмете?

Все говорило за то, что Агасфер и был тем самым посланцем темных сил, молодым плохим неприятелем.

— Нет, — решительно ответил я.

— Ну хоть до границы. У меня четыре визы на руках, — он принялся доставать откуда-то из тела мятые бумажки со штампами, — в Штаты, в Израиль, в Бирму и в Атлантиду. Но у меня и шестнадцать судебных разбирательств только здесь и еще не помню сколько там. Восемь исполнительных листов. Меня прокуроры и пограничники боятся. Возьмите меня с собой.

Делать нечего[40] — пошли они втроем.

Долго ли, коротко ли[41], а дошли мы до польской границы в белорусском городке Фиделькастрычниковичи.

Древний литовский, то есть белорусский город Фиделькастрычниковичи на самой границе с Литвой, то есть с Польшей, издавна притягивал к себе взоры и стопы россиян, потому что в Литве (что это Литва привязалась, никак не пойму?), то есть за западными рубежами всегда считалось лучше. Кто только не пересекал здесь границу в поисках хорошей жизни. Андрей Курбский, Иван Федоров, Григорий Отрепьев, Алексей Романов, Наполеон Бонопарт, Кузьма Забашкин… Я тоже — в спонтанном поиске какого-то малопонятного счастья.

А впереди заманчиво маячила проблесками полицейского маячка Польша — родина колеса, жевательной резинки и компьютера. Польша — серый сермяжный журавлик, вертящий орлиным клювом в опасные и привлекательные стороны: Берлин, Рим, Москва.

Я поймал себя на том, что стою на ратушной площади белорусского местечка и, как бы в забытьи, читаю наизусть удивленным мещанам стихотворение А.С.Пушкина «Будрыс и его сыновья». Вскоре в зарослях колючей проволоки в окрестностях послышалась подозрительная активность местных парней и даже женатых мужчин.

Агасфер дернул меня за рукав.

— Пока вы там гудите, сэр, нашими персонами уже заинтересовался городовой, а у меня из удостоверений личности один фальшивый паспорт и тот на имя Ребекки Марковны Брофман с вклеенной фотографией пуделя-самца.

Немного посовещавшись, мы решили пересекать границу легально, а поскольку при всех несомненных моих и сомнительных Агасфера достоинствах, ни он, ни я польского языка не знали, то на переговоры с рыжеусыми пограничниками отправился Алим, который даже родного языка не знал.

Пока Алим договаривался, мы с Агасфером уселись в тени под мелким теплым золотым дождичком 6 октября на обочине дороги. Агасфер вытащил из кармана, полного зла, складные шахматишки. Он расставил фишки и тут же предложил мне продать ему ферзя за сто двадцать тысяч рублей. Я согласился. Потом он немного подумал и выставил на продажу коня и пешку за сорок пять семьсот. Я прикинул свои спортивные возможности и согласился.

Пока мы так лениво поигрывали, надолго задумываясь, Агасфер поведал мне печальную историю своей жизни. Родился он очень болезненным ребенком и чем дольше жил, тем больше накапливал хворей. Причем не было ни одного места в организме куда бы его когда-нибудь и за что-нибудь не били. В 419 г. в Константинополе по ногам за эксгибиционистские пляски, в 625 г. в Медине по голове за умничанье, в 933 г. в Неаполе по животу за мошенничество, в 1209 г. в Хорезме по губам за промонгольскую пропаганду, в 1331 г. в Буде по рукам за воровство, в 1618 г. в Вене по заднице за неприличные звуки, в 1830 г. в Мадриде по ребрам за открытие Америки. Я с такой печальной задумчивостью слушал агасфсрово вранье, что даже не заметил, как он спер у меня короля.

Вернулся под стать погоде и настроению Алим.

— И-и, плохи наши дела, братцы. В Польше теперь не республика, а ржечь посполита[42]. То есть они избирают кораля, он после себя оставляет династию, потому что они женятся по десять раз, потому что полячки хороши, но династия не правит, потому что избирают потом нового короля. Таким образом в Польше сейчас одни принцы и принцессы и никто работать не хочет. Режим ужасный, полицейский. На некаталиков и диссидентов гонения. За малейшие пустяки — расстрел. И-и, у нас в Таджикистане такого не было даже при Игоре Пичикяне[43].