— Дети, — сказал я негромко, — благословляю вас дальше.

Мое благословение благополучно опустилось на их головы и все остались целы.

Наконец я подошел к некоему магическому четырехугольнику, который был мною окрещен «входная дверь». На другом гвоздике (гвоздики, сумочки, денежки в шкатулочках, картинки в рамочках, платьишки в шифоньерах, креслица, фортепьяны, фортепьяны — о Господи, ко всего-навсего говорящей обезьяне липнут, как к магниту, вещи и заваливают ее последнее местопребывание метрами перегнивающего культурного слоя вещей. А ведь даже умирающий с пистолетом у виска родится с пустыми приспособлениями для хватания — руками. А когда приходит величайшее счастье, то этим рукам ведь ничего же не надо, кроме как бережно хватать любимое близкое тело, кроме как нежадно гладить, вздрагивая кончиками пальцев от игры. И кроме этого близкого тела… Понесло!) ключик.

В отполированное до исчезновения самого себя зеркало[8] я впервые увидел мужчину честолюбивого роста, в седоватой растительности по разным частям головы, одетого по моде и сезону, с деньгами и запиской в кармане, с сумкой в одной руке и ключами от дома в другой. Все это без сомнения доказывало, что передо мной стоял… человек[9].

Кончилась экспозиция. Настало время действия. Я действительно протянул руку к дверному замку, вошел в контакт с вертящейся штуковиной, произвел наугад биомеханическую манипуляцию и — о чудо! — дверь открылась, обнажая за собой пустое нейтральное пространство коридора. Вдохнув на всякий случай в последний (все может случиться) раз воздуха живородящей квартиры, я решительно шагнул наружу.

— Здравствуй, мир!

Чего бы ему еще хорошего сказать? Такого хорошего, чтобы в ответ подобное так и посыпало, так и повалило, успевай уворачиваться. Сейчас подумаю, а пока (ну, вы уже привыкли, поди, господа, к моим талантам), а пока я легко и непринужденно запер за собой дверь.

Точно разбуженное этим звуком из соседней квартиры высунулось по пояс существо. Приготовив улыбку, я радушно обернулся к нему и сразу классифицировал существо: живое, позвоночное, млекопитающее, примат, женщина; на голове пестрая тряпка типа косынка, круглое белое лицо без признаков ума и косметики, но с признаком кровоподтека типа фингал, полосатая одежда, распираемая изнутри телом типа бюст. Насчет количества ног существа сказать что-либо было трудно — не видно за дверью.

Полный чувства узнавания и приветствия миру и его доброносным представителям, я воскликнул:

— Здравствуй, незнакомая женщина, живущая по соседству. Я желаю тебе удачного дня, светлого неба и счастливой улыбки.

Она в полном согласии подвигала вверх-вниз мягким подбородком и сказала:

— Сволочь ты, Арончик. Я-то думала ты настоящий мужик, виды на тебя, дура такая, имела, а ты…

Из-за кулис ее квартиры донеслись какие-то невнятные реплики. Женщина дернулась внутрь, влекомая невидимой силой, и вышло блеклотелое, рукастое, сизолицее существо мужского уже пола, похожее на размороженного кальмара, засунутого в зеленую пижаму и растоптанные тапочки.

— Здравствуй, незнакомый добрый…

— Ах-ты твою-закона-бога-душу в-натуре-блин японский-городовой[10].

— Я не совсем понимаю, милый мой, но позволь мне…

— Я те позволю. Я те так позволю по мозгам, бляха мать, еще услышу, что ты к моей курве под одеяло трассу проложил. Я те дам. Я те… дверь подпалю, морда сионистская, Абрам Хуссейн.

Опять меня с кем-то спутали. Опять этот радушный мир напомнил мне, что я попал не по адресу. А может так и надо.

В раздумье, в неупавшем, а чуть накренившемся настроении я, вежливо поклонившись, миновал странных соседей. Уже без всякого трепета первооткрытия закрывая дверь коридора и нажимая кнопку, которая вызывала в эти высоты жилья лифт, я подумал: о, эти высоты, о эта дороговизна поверхности тонкой земной коры, вынуждающая людей при полном отсутствии крыльев строить высокие дома, что даже вот однажды был я у дамы с визитом истинно поэтического рыцарства, а тут вдруг бах-бабах муж, водитель КРАЗа с кувалдами натруженных рук возвращается — это не анекдот, это ужас — с работы не вовремя. Нинка сразу прыг в халат и на все пуговицы, мою одежду и ботинки мне кулем в руки. — «Прыгай.» — «Бог с тобой, шестой этаж». — «Прыгай, Васька же идет». Прыгаю, а там строительные леса сразу под окном и малярщица, вся такая, рот ладошкой прикры… То есть нет, вызывая лифт, я подумал — мир очень разнообразен и сложен.

Спустившись плавно и без приключений сверху вниз, с двенадцатого этажа на первый, преодолев меньше чем за минуту то расстояние, которое альпинист Карло Маури, спускаясь с Канченджанги, преодолел за двое, полных опасностей и приключений, суток[11], я скрипнул на бетоне подошвами и пошел к выходу по шершавым ступенькам подъезда.

На последней, особенно шершавой, как точильный камень, сидел басмач[12] и действительно точил о ступеньку большой блестящий нож. Он был одет в драный синий чапан[13], перепоясанный румодом[14], галифе[15] и чувяки на джурабах[16]. На плечах басмача была картинная бритая голова, отличавшаяся от верещагинской тем, что была не на колу, а на плечах. Симпатичная физиономия свирепого черноокого сына Востока до глаз скрывалась разбойничьей щетиной. Вершила костюм лохматая черная баранья шапка.

Незнакомец точил нож и ласково приговаривал на незнакомом языке:

— Кус фуруш, кус фуруш.

Да при этом еще и грассировал.

Я решил тут же, мысленно послав басмача куда-нибудь в хорошее место, забыть его. Наконец-то я впервые вышел на воздух со всех сторон (кроме подошв), под голубое всепокрывающее небо. Мне было приятно расправить плечи, распахнуть челюсти навстречу простору и крикнуть во всю мощь что-нибудь фатальное:

— Катабазис!

Выводок детей из близлежащего детсада прильнул к решетке. Прохожие обернулись. В распахнутые окна вытаращились старухи.

Я даже испугался — чего это они все? И даже догадался, что это я крикнул к чему-то.

— Ну, что ты орешь? — раздался откуда-то прямо с неба усталый голос.

Тут в органе памяти кольнуло, что вообще-то я в магазине. Удивительно, но дорога как-то сама вела меня в пункт продажи питания. Я изначально знал, как птица маршрут в Африку, что стеклянная дверь звала на работу продавцов и подсобных рабочих, что посреди огромного пустого зала магазинный котенок гоняет пустой спичечный коробок, согбенные пенсионерки крестятся на колбасные ценники… Стеклянная дверь слабо скрипнула мне: «Ну, что ты орешь?» Я пожал плечами и вошел.

Отстояв несколько робких очередей, разменяв стотысячную бумажку с профилем обызвествленного оберега, я купил молока, яиц, хлеба, жвачки и встал в серьезный плотоядный хвост за мясом.

Здесь в углу, страстно зажатые желанием, тесно стояли в антитезу широте магазина люди у хромированного прилавка. В очереди были и полные сил особи, способные убить на охоте зверя с себя величиной, были и немощные, ослабленные годами, но, как и в юности, алчущие укрепить себя убитыми организмами.

Время от времени откуда-то из священных недр выходил аппетитный мужик в окровавленном фартуке и расшлепывал по подносу куски неестественной плоти коровы с прямыми углами. Очередь волновалась, тыкала пальцами и оживленно, как на рабском рынке, требовала у продавца:

— Покажите этот. Покажите тот.

Продавец хозяйскими пальцами ловко крутил кусками — вот край, а какая грудинка!

— Возьмите, женщина. Во какая бульонка. А мякоть чудная. Ну и что, что жирный? На котлеты пойдет. А вот голяшка на холодец. Да вы, мужщина, век выбирать будете. Я сам себе такую грудинку беру на жаркое.