Посещение Монк-хауса на следующий день производит совсем другое впечатление. Очень милый гид, мы с ним долго обсуждаем Ангелику. И не только, просто он совсем недавно с ней встречался, перед самой ее смертью, и говорит о ее жизни: «Poor Angelica[9]». Ему очень импонирует, что мы из Швеции и так интересуемся Вирджинией Вулф. Он приглашает нас на вечернее мероприятие: летом каждую среду проводятся лекции, посвященные Вирджинии. Как жаль, что нас не было на прошлой неделе, когда выступал Сесил Вулф[10]! Когда в бледно-зеленую гостиную Вулфов входит коллега гида, он радостно сообщает ей: «Look who is here, it is Virginia’s and Vanessa’s younger sister[11]!» И показывает на меня.

Я тщеславно надеялась, что в этом году он меня узнает. То, что меня обрадовал этот комментарий, так по-детски. Многие женщины-литераторы соотносят себя с Вирджинией Вулф. И некоторые мужчины тоже. Разумеется, потому, что она очень хороша. Но также и потому, что она одна из немногих женщин, занявших безусловное место в литературном каноне, где доминируют мужчины. Благодаря эссе «Своя комната». Благодаря «Орландо» и «На маяк». Дневникам. Блумсбери. Некоторые знают ее в основном по «Часам»[12] Майкла Каннингема. Чем больше я читаю Вулф и книг о ней, тем менее удачным кажется мне портрет Вирджинии, который создан в фильме, основанном на романе. Конечно, в периоды болезни Вирджиния бывала хрупкой, но она также была остроумной, проницательной, жесткой и включенной. Заканчивая трилогию о Май, я подумывала написать что-нибудь о Вите Сэквилл-Уэст[13] и Вирджинии Вулф. Мне хочется рассказать и о саде, и об интеллектуальной работе, объединить писательский труд со страстью к ландшафтному дизайну. Прошлогодний комментарий экскурсовода в Монк-хаусе подарил мне надежду на то, что я смогу о них написать, что я вправе это сделать. Совершенно иррациональную, но многообещающую мечту. Радость оттого, что я стою в их гостиной, знаю, где спала Вита, когда приезжала в гости на машине, вижу обложки книг, которые Вирджиния рисовала в пристроенной спальне, когда плохо себя чувствовала и не могла писать. И оттого, что я побывала в неприметной, но очень уютной писательской мастерской в дальнем углу сада, где Вирджиния создала столько прекрасных текстов. Возможно, все дело в потребности выразить благодарность тем, кто был до меня и дал мне возможность писать сегодня. Потребности хотя бы пару мгновений упиваться счастьем жизни пишущего человека.

И вот сейчас экскурсовод читает на ветру отрывок из «Миссис Дэллоуэй». Нас, внимательных слушателей, около десятка. Школьный класс – итальянцы? – устроил в саду пикник. Ведут себя довольно шумно. Я сижу на скамье. Уставшая. Правда, не физически. Я устала стараться. Чтец меня не узнал. Разумеется. Дочитав главу, он сразу же уходит. Не оставляя мне возможности что-то сказать. Такое наслаждение – слушать его старомодный британский выговор, прозу Вулф. И июньский сад прекрасен. Весна выдалась холодная, так что сейчас цветение в самом разгаре. Какая-то женщина просит сфотографировать ее на фоне пристройки со спальней Вирджинии, куда можно попасть только с улицы. Говорит, что, когда путешествуешь в одиночку, хороших фотографий не получается, а ей бы очень хотелось иметь снимок с розами у окон спальни на память. Матс фотографирует, мы перекидываемся парой слов с этой женщиной, а потом направляемся к писательской мастерской и там сидим в тени на террасе.

Думаю, если бы я встретилась с Вирджинией Вулф в реальности, то испугалась бы. Пронзительный оценивающий взгляд. Чувствительность. Одаренность. Элитарность. Но в ее саду и текстах создается ощущение увлекательной и веселой игры.

Позднее в Корнуолле. Сент-Айвс, маяк. Талланд-хаус. Мы в приподнятом настроении, хотя никто не может показать, где находится дача детства Вирджинии Вулф и Ванессы Белл. Теперь это дом на несколько семей, а вовсе не музей. Море, пляж, рыба с картофелем фри в порту. Мы продолжаем поиски, наконец находим нужный адрес, фотографируем. Живущая здесь женщина развешивает белье. Вдали виднеется маяк. Неужели пальцы правой руки опять немеют? Рука как будто задевает уплотнение справа. Обязательно запишусь! Я запишусь на маммографию. Когда вернусь домой. Или после Форё. В конце мая я рассказала об этом своей подруге Аннике – мы пересеклись, чтобы выпить кофе. Она говорит, что, скорее всего, ничего страшного, но все-таки надо проверить. Я киваю. Конечно, как только все уляжется, как только закончу, как только доделаю работу.

Сколько сил уходит на то, чтобы не допускать до сознания постоянные ощущения и предчувствия, связанные с этим уплотнением? Каждый раз, когда я надеваю или снимаю бюстгальтер. Каждый раз, когда кто-то из девочек прижимается ко мне в кресле или на диване и случайно дотрагивается до груди. Раз болит, значит, ничего страшного. В груди может болеть все что угодно. Мышечное воспаление. Просто напряжение после весеннего стресса. Опухоли ведь не болят. Или… У меня же работа. «Персона» и демон скуки. Кстати, писать именно об этом демоне – скучновато.

В Корнуолле еще отчетливее ощущается накал страстей перед брекситом. Все, с кем мы общаемся, за REMAIN[14], но все же во многих садах видны таблички «LEAVE». Накануне Мидсоммара[15] в Муллионе солнечно. С веранды открывается вид на Атлантический океан. Цветут луга. Дикая морковь, маки. Я звоню папе. Мама сказала, он обиделся на то, что ее опять позвали с собой, а ему даже ничего не сказали. «Она что, так меня боится?» Это он просто сказал или спросил напрямую? Все это неприятно. В общем-то, он прав. Я предпочла не рассказывать об этом папе. Это давний конфликт по поводу того, что с мамой я общаюсь чаще, чем с ним, то есть мы с ней более близки. Папа говорит, ему все равно, он ведь понимает, что мама как социально активный человек больше нуждается в близком контакте. В последние годы стало полегче. Я говорю о наших с папой отношениях. Я стараюсь регулярно звонить, нам всегда есть что обсудить. Посадки, сад, здоровье, он спрашивает, как себя чувствует мама, как дела у Греты, рассказывает, сколько всего нашел про меня, забив мое имя в строку поиска. Очень гордится успехом трилогии. Ворчит на местную газету, не проявившую должного интереса и внимания. Там сплошной хоккей, говорит он, им интересны только успехи местной команды. «А ты смотри не перетрудись, судя по тому, что я вижу в Сети, у тебя напряженная программа. Знаешь, командировки так выматывают, а постоянные разъезды и ночевки вне дома не проходят бесследно…»

Если я не буду об этом писать, в моей истории ничего не будет понятно. А если напишу, получится, что я предательница. Мне кажется, иногда надо писать о том, что знаешь. Или думаешь, что знаешь. А может, что-то из этого нужно просто нести в себе, держать внутри, хранить, понимать. Когда мама рассказала о папиной реакции, мое чувство вины перешло в гнев. То, что мама поедет с нами, решилось в последнюю минуту, весной у меня не было времени на долгие телефонные разговоры. А обсудить все за пять минут с папой никогда не получается. Но разве он сам часто звонил, когда работал в полную силу в первые годы после развода, пока не вышел на пенсию? Когда просто взял и исчез? Когда переживал депрессию и кризис? Другие дети разорвали бы отношения. Из-за алкоголя. Да, из-за него. И все ссоры тоже из-за него. И все-таки я не могу заставить себя сказать папе: «Я никогда не звоню тебе после шести, потому что вечерами ты нетрезв. Пьян. И на следующий день даже не помнишь ничего из того, о чем мы говорили. То, что ты рассказываешь, я уже сто раз слышала. По твоему голосу я сразу понимаю, когда ты выпил». Алкоголизм. Я не знаю, как с ним быть. Чувствую себя маленькой девочкой. Я уже говорила. Раньше. Говорила, что беспокоюсь. Считаю, что папа слишком много пьет. Он оскорбился. Начал защищаться. Я испугалась, что он выйдет из себя. Он орал, что не нам с Матсом его упрекать, у нас у самих дома бар никогда не бывает пустым. Он прав, у нас полно спиртного, вот только это одни и те же бутылки из года в год. Коньяк для соуса к креветкам. Ром для приготовления десертов. И да, я не абсолютный трезвенник, но и не алкоголик. Как-то раз папа сказал, что он активный потребитель и легко с этим справляется. Я могу вычеркнуть это, потом. Но сначала напишу, каково это было для меня. Папина потребность в одобрении. Желание занять свое место. Неспособность слушать, вести диалог. Его потребность в любви. Отсутствие границ. Его доброта. Его забота. Его зависть. Его хаос. Его гнев. Все те годы, когда он звонил мне, чтобы рассказать о своих женщинах. Я тогда переехала в Стокгольм, мне было двадцать. Я не хотела ничего такого знать. Я была не тем человеком, которому доверяют подобные вещи.