— Ты думаешь, она так сказала, чтобы порвать с тобой окончательно?

— Вроде того. — И он морщится, будто рана еще кровоточит. — Только я никак не мог смириться, я ведь так к ней отношусь… Ну, и начал я за ней следить.

— Следить?! Ты хочешь сказать, ты за ней… шпионил? Я правильно поняла?

— Да нет, не так. Не с ночными очками или с мордой, вымазанной черным, или еще что.

Может быть, но все равно он за ней следил. Сама эта мысль и интриговала, и ужасала меня, поэтому я осторожно пристроила на свою физиономию равнодушное выражение.

— Ладно, — ободряюще киваю я. — Значит, ты за ней следил.

— Ага. — Он снова смущенно облизывает губы. — И все вышло, как я и думал. Никуда она не уезжала. По крайней мере, пару недель. Похоже, дел у нее было навалом — таскаться за мужиками, которых она почти и не знает. Богом клянусь, Дана, это был просто какой-то кошмар! Помнишь, я сказал тебе в ресторане, что у меня всегда было впечатление, что от меня она ехала куда-то еще?

— Я помню. Но что ты имел в виду под мужиками, которых она почти не знает?

О’Райан судорожно сглатывает, и я понимаю, что он сомневается, стоит ли рассказывать дальше. И все же, зайдя так далеко, он решается идти до конца.

— Понимаешь, она с ними даже не разговаривает. Это больше смахивает на… У нее есть такой список, в нем все эти мужики, и у нее уже прям-таки система их проверки. Поздно ночью она в своей машине едет к дому, паркуется, выключает фары…

Меня охватывает дрожь при мысли о Карен, чьи поступки так неприятно схожи с тем, что я себе навоображала в своих снах, а также об О’Райане, который следит за ней, пока она сама выслеживает смутные объекты своего еще более смутного желания.

— И эти мужчины… они те, в кого она влюблена «на расстоянии», как ты думаешь? Или те, кто ее обидел?

— Точно не берусь сказать. Может, и так, и эдак. Знаю только, что мне она сказала, что рванет из города, а на самом деле никуда не уезжала.

Что поделаешь, устало думаю я. Такое случается сплошь и рядом. Особенно если сравнивать происходящее с более странными поступками Карен.

— Но я припоминаю, ты сказал, что она действительно уехала из города.

— Да, в конечном итоге. Сказала — чтобы быть подальше от меня. — Он снова морщится, как от боли. Ему явно неприятно об этом говорить.

— Тогда, — говорю я как можно мягче, — возможно, она заметила, что ты за ней следишь?

— Ага. И она озверела. Только знаешь что, Дана? Не думаю я, что уехала она из-за меня. Скорее, один из этих мужиков рванул на побережье, так она и там хочет его прищучить.

Зная Карен, я полагаю, что О’Райан прав. Если кто и понимает действительную природу этих бесполезных метаний, то это, скорее всего, О’Райан. Однако признание его правоты вряд ли послужит для него большим утешением.

— Ну, поездка в Калифорнию по любой причине — не такая уж и плохая идея, — осторожно говорю я. — Я хочу сказать, что тебе не повредит побыть от нее на расстоянии, а тем временем, возможно, она переборет эту свою… одержимость, или как там еще можно назвать ее поведение. И вернется более собранной. Она вернется, потому что ей быстро надоест преподавать в этой школе и работать официанткой или продавщицей в винном магазине.

Хотя в самой мысли о том, что Карен в Лос-Анджелесе помогает тем, кто лишился водительских прав, есть определенная ирония. Ведь это единственный случай, когда она могла бы принести пользу здесь, помогая мне получить эти самые права.

— Возможно, — говорит О’Райан. — Но я не хотел бы ждать, чтобы это выяснить.

— Я тебя не виню. Ты достаточно пострадал от Карен. Просто возьми и забудь ее.

— Нет, я про другое, — говорит он смущенно. — Как только съемки закончатся, я тоже уеду.

— Ты? Куда? — Но, увы, я уже догадываюсь.

— Возможно, я на машине двинусь в сторону Калифорнии, — говорит он, густо покраснев. И я знаю, что ввело его в краску.

— Господи, О’Райан! Ты поедешь искать Карен?

Он пожимает плечами и умудряется улыбнуться.

— Псих, верно? Ты ведь так думаешь?

Я же думаю о том, что даже при моем богатом воображении я с трудом могу представить, как Карен едет за своей жертвой в желтом «жуке», а за ней, на приличном расстоянии, тащится О’Райан в побитом «понтиаке». И вся эта торжественная процессия из трех машин движется вдоль побережья Тихого океана.

— Ну, мне будет тебя не хватать, — говорю я то, что первым пришло в голову. О’Райан, разумеется, не знает и о половине моих сожалений. Когда (и если) я решу, что пришла пора научиться водить машину, чтобы устремиться вдогонку собственной судьбе, я, увы, не смогу рассчитывать на него как на учителя.

О’Райан долго и пристально смотрит на меня.

— Но ты же не отговариваешь меня?

— Нет. Кто знает? Иногда из самой плохой заварушки может выйти что-то приличное.

Черт, ну что я должна сказать этому простофиле? Что самые плохие заварушки чаще приводят к чему-то еще более ужасному? А так мужик, по крайней мере, впервые за день улыбнулся.

— Ты прости меня, — говорит он, — я уж вижу, что не стоило мне тебя сюда тащить.

— Ничего страшного. Ты хотел как лучше. Ты всегда хочешь как лучше.

Видите? С таким талантом убеждения мне бы писать душещипательные семейные драмы для телевидения. Создать где-нибудь положительную параллельную галактику, где все всегда кончается хорошо. Для всех — людей и зверей. Черт, даже для волков!

Не знаю, какие свои грехи я пыталась замолить, навещая Марка с религиозной регулярностью после каждого своего занятия в кабинете физиотерапии. Я лишь твердо знаю, что получаю некоторое утешение, просто сидя рядом с кроватью, на которой он лежит, как труп, в полной тишине, прерываемой только шипением кислородной маски.

Если верить Теду, то Марк сейчас перешел в состояние, обычное для затяжных больных, которые уже не помнят, что с ними было раньше. Поверх маски виднеются только круглые серые глаза, выступающие из его черепа, на котором почти не осталось плоти. Его взгляд меня поражает, напоминает глаза людей с плакатов по борьбе с голодом. Очень редко мои посещения совпадают с тем, что Тед называет «хорошим» днем. Тогда Марк вроде бы меня узнает. Но, понимает он что-то или нет, его глаза всегда находят меня, когда я с костылей перебираюсь в виниловое кресло рядом с его кроватью.

Сегодня, как обычно, в своем любимом углу палаты сидит Герти, мать Теда, и быстро вяжет. Я терпеть не могу сухой стук ее спиц, но не могу решиться попросить ее перестать. Тед теперь практически живет в больнице. После обходов он спит несколько часов на раскладушке, которую поставили в палате Марка. Так что если Герти хочет видеть сына, ей тоже нужно приходить сюда. И чем бедняжке еще заняться, кроме вязания?

Даже сейчас я не знаю, в курсе ли Герти о специфическом характере этой трагедии. Возможно, ей все еще безразлично, что происходит. Возможно, она готова, как всегда, принимать нас всех, включая ее саму, как действующих лиц реальной жизненной драмы, не задумываясь, каким образом переплетены наши биографии. Всегда готовая помочь, защитить, быть рядом вне зависимости от обстоятельств. Любой враг ее сына Теда — ее враг. Что означает, что болезнь Марка — ее враг, несмотря на то, что Марк всегда был для Герти чем-то случайным.

На руке Марка закреплен особый прибор. По нему постоянно поступают разные лекарства, исключая необходимость каждый раз колоть их в вену. Он все хуже и хуже видит, поэтому, когда я прихожу, я читаю ему вслух газеты. Если раньше Марк был фанатом новостей, то теперь он иногда засыпает во время моего прочувственного чтения. Но я все равно продолжаю читать, причем с выражением. И не столько в надежде достучаться до него, сколько чтобы перестать обращать внимание на клик-клик-клик спиц Герти.

Однако сегодня Герти рано сворачивает свое вязание и заявляет, что слегка проголодалась.

— Пожалуй, я спущусь в кафетерий, дорогая. Тебе не принести бутерброд или что-нибудь еще?