— Я… смотрела этот фильм, — наконец выговариваю я, пряча лицо у него на груди и впитывая в себя смесь мыла, чистой кожи и грубой шерсти, составляющих его специфический запах.

— Но если они воссоединились, — уговаривает он меня, как ребенка, — чего же тогда реветь?

Хороший вопрос. И все же, стоя на крыльце в объятиях Карла, я обнаруживаю, что все равно продолжаю плакать.

— Извини! — Карл явно запыхался, прибыв на час позже объявленного срока. Как будто он всю дорогу сюда бежал, а не ехал. — Я должен был тебя предупредить, что опаздываю.

— Без проблем, — уверяю я. Наверное, это и в самом деле так. Поскольку то, что он рекламировал как «спокойная поездка за город», действительно не требует хронометража. — Что-то случилось на работе?

— Все уже утряслось. А где Мерфи? Ты же хочешь взять этот блошиный мотель с собой? Пусть от души побегает на природе, мы же можем найти что-нибудь посимпатичнее, чем обочина дороги.

Я пристегиваю поводок к ошейнику и вывожу пса из дома вслед за Карлом. Тут я замираю с открытым ртом при виде большого, довольно потрепанного фургона, который стоит напротив моего дома.

— Где твоя машина?

— Я отогнал ее. Потому и задержался. — Карл открывает пассажирскую дверь, жестом приглашает меня садиться и открывает заднюю дверцу для Мерфи.

— И откуда взялся этот бегемот? — спрашиваю я, с сомнением оглядывая изрядно потрепанное нутро фургона.

— Взял на время.

— Да уж, так я и поверила! Угнал от какого-нибудь магазина в предместье?

— Ничего подобного. — Он трясет ключами передо мной, дабы устыдить меня за подозрительность. — По сути, он мой. Или был моим. Вив оставила его себе, чтобы возить детей.

— Вот как. — Я ерзаю на сиденье, вдруг чувствуя себя значительно ближе к жене Карла, чем я когда-либо ожидала или хотела оказаться. Значит, это машина из мира балетных классов, футбольных тренировок и закупок продуктов на неделю в больших магазинах. Мир, который, как божится Карл, он оставил позади, совсем чужой для меня мир. И, тем не менее, мы сидим здесь, Карл и я, направляясь на прогулку в самом что ни на есть семейном транспортном средстве. Я уж не смею спросить, получил ли он разрешение жены или нет.

— Мы договорились, что я могу его брать, когда моя машина отказывает или находится в ремонте.

Своим мысленным взором я вижу Карла Харта, частного детектива, преследующего зловещего вида подозреваемого в темном переулке на этом большом автомобиле, на котором большими буквами написано «Семья» и где только не хватает игрушки на присоске на заднем стекле.

— Вау, — отзываюсь я, — вы действительно расстались цивилизованно.

Карл пожимает плечами, заводит мотор и отъезжает от тротуара.

— Мы с Вив договорились, насчет машины, во всяком случае. Слушай, я понятия не имею, куда мы с тобой едем. Так что если ты не возражаешь, давай съедем с основного шоссе при первой же возможности и посмотрим, куда нас эта дорога приведет. Согласна?

Я еще раз оглядываю салон фургона бывшей жены Карла, затем принимаю решение на остаток дня игнорировать происхождение машины.

— Я полагаю, что смотреть, куда нас приведет боковая дорога, — приятная основа для создания жизненной философии.

Он одобрительно кивает.

— Молодец.

И Карл тоже молодец. Из всех мужчин, которых мне довелось знать, только Карл водит машину так, как хотела бы водить я, разумеется, будь у меня машина и водительские права. Он вроде бы позволяет фургону самому выбирать путь, поворачивать туда, куда ему захочется. Как будто он и машина заключили соглашение: какой бы путь они ни выбрали, он в конечном итоге приведет их домой или в местечко получше.

Я виновато вспоминаю о Джерри. Приверженце четырехрядных шоссе и кратчайшего расстояния между двумя точками. Еще есть О’Райан, который всегда борется с машиной, стремясь подчинить ее себе. И, разумеется, Дерек и даже Марк — любители ездить, разложив на коленях карту дорог. Как будто определение их точного местонахождения важнее прибытия в пункт назначения целым и невредимым.

Я протягиваю руку и пристраиваю ее между подголовником и теплой ямкой на шее Карла. Не отводя глаз от дороги, он просовывает руку между моими коленками и сжимает мне бедро.

— Значит, счастлива? — спрашивает он, уставившись на дорогу впереди.

— Счастлива, — подтверждаю я, изучая его скульптурный профиль и на мгновение веря, что я действительно счастлива.

Сегодня стоит один из тех матовых, слабо освещенных солнцем дней, на которые иногда расщедривается осень.

Я наблюдаю за проносящимися мимо полями, которые уже прихватил морозец, и полностью отдаюсь простоте сегодняшнего приключения. Как объявил Карл, у нас нет никакого маршрута, никакой повестки дня, никакого пункта назначения. Только кусок дороги, который в каждый конкретный момент можно видеть впереди через лобовое стекло.

Он пытается обогнать подпрыгивающий грузовик, который едет по какой-то странной траектории, напоминающей кривую борозду, проложенную между двумя полями стерни. Грузовик внезапно виляет, и Карлу ничего не остается, как остановиться.

— Что же, — совершенно спокойно произносит он, — теперь мы знаем: проезд на восток закрыт.

— Ты совсем заблудился, Карл. Почему бы тебе это не признать?

Он поворачивается и смотрит мне прямо в глаза.

— Точно, заблудился. Совсем, безнадежно, полностью. А ты?

Мы занимаемся любовью прямо там, где сидим, на переднем сиденье фургона, под громкое пыхтение Мерфи на заднем сиденье. В этом есть что-то странно дикое, даже нелепое. Но и что-то возбуждающее. Заниматься тем, чем мы занимаемся в центре фермерского поля, где мы не имеем права находиться. В машине, выпрошенной для этого случая у жены Карла, под внимательным взглядом навязанной мне собаки.

— Я тебя люблю.

Эти слова, почти неслышные, долетают до моего уха вместе с шумным выдохом. И когда они до меня доходят, их эффект равносилен взрыву гранаты, разрывающей на мелкие кусочки все иллюзии насчет моей способности отстраниться. Причем я ощущаю только собственные руки, обнимающие его за шею, его слова, застрявшие у меня в ухе, и запах свежевыжженной земли, который мне, вероятно, мерещится. Итак, Карл говорит, что любит меня. Что теперь? Что вообще может произойти теперь? В моем плане этого нет. Во всяком случае, такой ситуации не было бы в плане, если бы он существовал. Сейчас же, не зная ни маршрута, ни пункта назначения, меня так и подмывает сказать ему, что я тоже его люблю. Но почему-то я не могу заставить себя это произнести, во всяком случае, вслух. И изо всех сил надеюсь, что он не спросит об этом. Не спрашивать, ничего не говорить, ни на чем не настаивать. Наверняка именно такой политике и нужно следовать.

Тут с заднего сиденья доносится поскуливание. Мерфи тактично напоминает, что любой аппетит к подсматриванию, даже его, имеет свои границы. Карл тянет руку, чтобы открыть дверцу.

— Пойди побегай, приятель.

— Нет! — Я сажусь и хватаю Карла за руку прежде, чем он успевает открыть дверцу. — Не делай этого!

— Почему? Мы свое удовольствие получили, почему же бедняге тоже не развлечься?

— Потому что я пообещала не спускать его с поводка.

— Пообещала? Впервые за время нашего короткого знакомства Карл, похоже, начинает раздражаться. — Кому пообещала?

— Моему другу. Хозяину Мерфи.

— Вот как. Так ведь твоего друга здесь нет? Или подруги?

— Нет. — И слава богу. Я на секунду представила себе Джерри, запихнутого на заднее сиденье вместе с Мерфи и наблюдающего, как мы с Карлом трахаемся. — Карл, я не имею права пустить его бегать.

— Господи, да ведь мы в средине неизвестно чего. На мили вокруг ни одной машины, и я сомневаюсь, что в последние сто лет здесь хоть единожды видели медведя. Чего, черт возьми, ты боишься?

Я чувствую, как краснею до корней волос, попав в ситуацию, более абсурдную, чем Карл способен себе представить. Вот я тут сижу и цепляюсь за свое обещание не спускать Мерфи с поводка, как будто это какой-то жалкий обрывок чести, плавающий в море моего вероломства. Ведь еще совсем недавно я считала, что люблю Джерри. Разумеется, без всяких обязательств. И, конечно, никаких клятв, о которых Джерри мог бы мне напомнить. И все же, вот здесь, в середине неизвестно чего, как выразился Карл, в глубинке и по уши в любви, я ощущаю потребность придерживаться того, что осталось от моей честности, даже на самом низшем уровне. Хотя, возможно, на более высоком уровне мое слова ничего не значат.