Я служил потому, что побоялся остаться без стипендии, потом плыл по течению, не позволяя себе остановиться и задуматься, боясь того, к чему должен был прийти, размышляя. Но наступает день – от него не уйдёшь – и это созревает внутри тебя, и ты понимаешь, что все слова, которыми ты защищался – ложь, и всё, что тебе говорили в оправдание – ложь, и кровь проливается не ради благородных идеалов, и те, кто подписывает приказы, думают только о себе, и паста в их авторучках никогда не превратится в сукровицу – она не пахнет и не взывает к мщению. И тогда ты должен либо искупить свое соучастие в преступлении, либо признаться, что ты – последний скот и ничем иным быть не можешь.

Сид отравился газом. У него под руками было много иных средств, но он хотел, чтоб обошлось без вскрытия, чтобы у Мэри оставалась лазейка для надежды: это был несчастный случай. Мне всё равно, что они скажут Тэсс. "Погиб при исполнении служебных обязанностей", – скажут ей, и она поверит, как поверила Нэнси и как верят тысячи других, которые ещё не научились спрашивать, что это за обязанности, и по какому праву их налагают? Мне всё равно – я могу застрелиться, могу принять яд – они следят за мной, но я сильней: они удержат моё тело, над моей жизнью они потеряли власть. Я умираю медленно, у них на глазах, издеваясь над их слепотой и бессилием, я хохочу, когда пытаюсь представить себе преподобного Дрю и его святых наставников и тех, наверху, генералов и министров, когда им скажут: Миссионер покончил с собой Сонаролом!

Решение зрело во мне постепенно, сперва неясное, затем пугающее, пока не стало окончательным и единственно возможным. Я помню, когда мои мысли получили толчок в этом направлении. Перебирая бумаги Сида, я нашёл странную запись:

"Главная беда медицины – мы не испытываем болей пациента. Когда врачи научатся чувствовать боль того, кого лечат, тогда и выйдут из потёмок".

Я читал бумаги в кабинете Эмериха, у дверей дежурил офицер по особым поручениям. Рядом со мной сидел полковник, читавший каждый листок, который я откладывал в сторону. Меня привезли сюда ночью из Форт-Броунса, где на одном из заводов "Хоук кэмиклз" готовилась большая партия ампул, предназначенных для лаборатории Си-2.

Я не повидал никого из персонала клиники, не успел зайти в гостиницу. Полковнику было просто невтерпёж немедля познакомиться с бумагами Биверли.

– Слава богу, – сказал полковник, когда мы кончили, – это можно спокойно отправить в печку или перевязать голубой ленточкой и передать на память родственникам. Да, я слыхал, жена доктора Биверли умирает? Как вы думаете, он мог ей что-нибудь сболтнуть?

– Не думаю. В клинике приучены не разговаривать вне службы о служебном.

– А ваш начальник был философ! – сказал полковник. – Могу себе представить, как вытянулись бы физиономии симулянтов, пытающих увильнуть от армии, если бы Биверли успел заняться этим "чувствованием". Ха-ха… Занятная идея, надо будет рассказать о ней в штабе. Вы свободны, доктор. Можете навестить знакомых.

Я отправился в гостиницу, мой здешний дам, позвонил Клэр. К телефону никто не подходил. "Может быть, она дежурит", – подумал я. В ординаторской парка дежурила Элен Браун.

– Вы ничего не знаете, Язевель? Мисс Парфен уволилась.

– Она не говорила, куда едет?

– Нет. Только просила передать какую-то странную фразу: "Джо показал себя с лучшей стороны".

Я положил трубку. Как она сказала тогда: "Ты будешь меня ненавидеть, Язевель, но помни, я не притворялась"? Мы не рассчитали своих сил. Я заигрывал с нею в надежде на лёгкую интрижку, она была любезна по обязанности. Любовь оказалась сильнее игры. Вот этого они не могли допустить. Я знал, что мы уже не встретимся с Клэр.

С завода "Хоук кэмиклз" меня вызвали вечером, лил дождь, посадка задерживалась – мы стояли на бетонке под ливнем. Болела голова, знобило. Я, видимо, простыл.

Я принял аспирин и лёг. Спал очень плохо, во сне видел себя на больничной койке, а Тиллоу выслушивал меня и, поджимая губы, говорил:

– Врач, к сожалению, не испытывает болей пациента. Мы отсекаем у вас проявление сентиментов, но я не гарантирую вам абсолютного избавления от чувств.

Зачем я здесь? Эта страна – за тысячи миль от нашей…

Привезли пленных. Пойду принимать.

…Мы принимали пленных. Каждую ночь приходит вертолет, и Танарат зовёт меня:

– Доктор, прилетели.

Ночью он надевает длинные брюки и гамаши и ждёт меня под окном, похлопывая стеком по гамаше.

Мы проходим всю миссию и останавливаемся у реки – другой посадочной площадки нет. Из вертолётов выталкивают пленных: молодых парней в трусиках, с руками, связанными за спиной телефонным проводом. Иногда на одном-другом есть рубашка, порванная, в крови.

Сегодня они все были выпачканы кровью. Я сказал лётчику:

– Я говорил вам, мне нужны здоровые, совсем здоровые, в этом весь смысл. Побои ослабляют организм.

Лётчик покрутил головой:

– Это партизанская война, доктор! Скажите спасибо, что их не прикончили на месте.

– Вы бьёте их при погрузке!

Танарат стеком пересчитывал партию.

– Не стоит волноваться, док. Они сделали бы с нами то же.

– Проклятая работа! – сказал лётчик. – Живёшь совиной жизнью, я уже засыпаю, как увижу солнце. Хотите рому? У нас один парень летал в Гонконг… – Он вынул из кармана плоскую бутылку и протянул Танарату.

– Один глоток, – предупредил майор. Он выпил свой глоток и вернул бутылку, и тогда лётчик протянул её сержанту. Сержант запрокинул голову и пил, а пленные не отрывали глаз от питья. Им не давали ничего с того момента, как отобрали для доставки в миссию, чтобы они не нагадили в вертолёте.

Сержант выпил ром и бросил бутылку, и она угодила в пленного. Наверно, парень просто промахнулся, но пленный вырвался из ряда и ударил сержанта головой в живот. Сержат пошатнулся, а конвойный солдат подскочил к пленному и выстрелил в него в упор. Это был первый случай, когда пленный бросался на охрану, никто к этому не был готов.

Он упал на песок, а кровь всё била, и тогда Танарат ударил солдата стеком по лицу, и все мы почувствовали что-то вроде облегчения, как будто смыли с себя часть вины. Танарат приказал увести колонну. Когда пленные проходили мимо нас, лётчик и майор отвели глаза. Я продолжал смотреть на этих шестерых, которые завтра станут ничем, буду я или перестану быть: отсюда им не выйти, чтобы на грядущем суде не было свидетелей.

Я услыхал, как лётчик сказал Танарату:

– Вот нервы!

И тут появился Дрю. Он запыхался и ещё издали кричал:

– Кто стрелял? В миссии запрещено стрелять!

– Это была ошибка, – сказал Танарат. – Я прикажу выпороть виновного.

– Убитого надо похоронить, – потребовал Дрю. – Пусть его внесут в церковь. Он мог быть христианином.

Официально Дрю ничего не знает о секретах Си-2; за все её дела я один отвечаю перед господом и государством, но я не пошёл отпевать пленного: боялся, что спрошу, почему они не служат панихиды по всем остальным.

Ты приходишь ко мне, ведёшь за руки детей, которых у нас не будет.

– Ты меня ненавидишь, Язевель?

– Я молюсь за тебя.

– Но ты меня любил?

– Я проклинаю тех, кто уничтожил мою любовь.

Я чувствую твои руки на моих висках, тёплые руки, которые хотят пеленать, водить по тетрадкам маленькие пальцы и гладить детские волосы.

– Я была искренней, когда звала тебя с собою.

– Что это меняет? У нас один хозяин, но его не устраивало, чтобы мы шли одной дорогой.

– Ты убиваешь себя, потому что убивал других?

– Я не могу тебе сказать "поэтому" и не могу сказать "не потому". Я довершаю то, что позволил сделать с собою другим. Они прикончили во мне человека, которым я мог быть. Я уничтожаю того, который нужен им.