У Афанасьева задрожало веко, глаз закрылся… на этот раз он даже головой покрутил, словно вправляя шейные позвонки, которые мешали глазам нормально работать.

– Взял художника, мы за три часа нари… с… совали, и ещё за час вывесили. Как раз к вечерней поверке, – торопливо и нервически подрагивая всем телом, рассказывал Афанасьев, преподнося историю свою как безусловно комическую.

Артём смотрел на него неотрывно, не очень веря своим ушам и в то же время понимая, что всё сказанное им – сущая правда. И глаз Афанасьева, снова незримой силой придавленный, был тому порукой.

– Роты построились, те, кто поумней, – уже посмеиваются, – продолжал Афанасьев. – Тут Ногтев появился, глянул мельком, кивнул… потом остановился и как даст с развороту в зубы начальнику агитационной бригады, который как раз следом шёл.

Афанасьев хотел засмеяться, но смех не шёл, будто по дороге завалился куда-то в другое горло и теперь там копошился, не мог вылезти, получалось какое-то перханье.

– Ты дурак, что ли? – спросил Артём.

– Не сдержался, – подняв честнейшие глаза, просто ответил Афанасьев.

– Нет, правда, дурак? – повторил Артём.

– Ну, не знаю, – попытался задуматься Афанасьев. – Подумал, сделаю на лице несказанное удивление, с… скажу, что начальник бригады велел…

– Ничего ты не подумал, – сказал Артём, отчего-то злой – словно Афанасьев подставил его, а не себя самого.

Афанасьев, почёсывая себе то грудь, то ногу, задумался, невидяще глядя куда-то в темноту.

– Тёма, – сказал он, – они застрелили трёх моих сотоварищей, с которыми я готов был рвануть отсюда до самой Финляндии – я хоть и не знал их толком, а всё одно живые люди… И что ж, мне в ответ нельзя хоть раз в жизни в глаза плюнуть этим псам?

Артём выдохнул – длинным таким, через поджатые губы выдохом – словно дул на стоящую поблизости свечу, задуть её не желая и только пламя раскачивая.

– И что дальше? – спросил Артём.

– А дальше, Тёмка, с… самое з… забавное, – ответил Афанасьев, открывая глаз и заикаясь ещё больше. – Взяли меня в охапку и отвели к ближайшему с…старому кладбищу. Гляжу – и гроб уже для меня приготовлен: с… стоит, раскрыв зевало: залезай, мол, Афанаска, покатаю под землёй… И могила вырыта. Чекисты посмеиваются – с… старшего фамилия Ткачук, навсегда теперь помню. “Вы что, – спрашиваю, – товарищи? Я ни в чём не виноват! Я – поэт, могу с… стихи почитать вам сейчас!” С… сам ещё надеюсь, что всё обойдётся, потому что красноармейцы курят и вроде как не с… собираются меня с… стрелять. Но Ткачук взял меня за шиворот и в гроб засунул – как, знаешь, кота. Я, Тёмка, ногу попытался снаружи оставить, но набежали красноармейцы, помогли, крышкой придавили и начали забивать. С… слышал, как гвозди в гроб забивают? Это – гадкий звук. Но, Тёмочка, когда бы ты знал, каково его слушать изнутри гроба. Я всё думаю: с… сейчас пошутят и выпустят на волю. Брошу, думаю, играть в святцы, с… стану передовиком, вступлю в комсомол, всё что угодно. Но вместо этого они гроб подняли – и потом начали о… опускать.

Афанасьев замолчал и с трудом несколько раз попытался набрать воздуха – но воздух словно казался неудобным для дыханья.

– …Услышал, как закидывают землёй, – без голоса говорил Афанасьев, – начал орать… плохо помню, – здесь он сделал своё привычное движение над головой, и Артём понял, когда Афанасьев оторвал себе чуб – в гробу! Так пытался себя вытащить на волю!

Не найдя и сейчас своего чуба, Афанасьев, собрав пальцы в птичий коготь, начал корябать свой висок, словно пытаясь подцепить какую-то жилу и вытащить её наружу из головы вместе со всей накрученной на неё болью.

– Не знаю, сколько там пролежал, Тёма, – зачастил, словно торопясь расстаться с воспоминанием, Афанасьев, – но, когда они начали разрывать, я уже был не в себе, ничего не понимал, задохнулся. Открыли – а там солнце. Тут я, Тёмка, и сошёл с ума.

Афанасьев посмотрел на Артёма прямым взглядом – наверное, тем самым, каким смотрят люди, признаваясь в измене, в убийстве, в самом страшном грехе.

– Ткачук, – рассказал Афанасьев, – присел возле гроба… как возле лодочки, которая меня опять сейчас повезёт кататься, и спрашивает: рассказывай, шакал, кто тебя подговорил на твой контрреволюционный поступок. А я з… знаю, что никто не подговорил. И хоть в тумане нахожусь, а уже понимаю, что если с… скажу, что никто не подговаривал, они не поверят. Нужно, понимаю, что-то такое сказать, что покажется им важным. Я набрал воздуха и шиплю – хотя пытался прокричать: знаю с… слово и дело государево, ведите меня в ИС… в ИСО… В ИСО они меня не повели, а заставили прямо у гроба, а верней сказать – в гробу признаваться во всём. Ну я и признался, что хотел вместе с Бурцевым бежать, и всех подельников назвал.

“Меня-то хоть не приплёл?” – ошарашенно мелькнуло в Артёмовой голове.

– Многих назвать не с… смог, – продолжал Афанасьев. – Бурцев разбил всех по четвёркам, и толком никто никого не знал. Думаю, в организации было человек сто, а то и больше… Но мою четвёрку всю перестреляли в первую же ночь, я про неё и рассказал… Взял Ткачук меня за ухо и повёл в ИСО. Там ещё раз то же с… самое рассказал.

– Били? – спросил Артём.

– Меня? Нет, не били, – ответил Афанасьев. – О!.. – вспомнил он, – про другое хотел лично тебе сообщить. Меня когда с допроса отвели вниз в карцер – через полчаса з… звякнули ключи, и заходит ко мне… кто, угадай? Галина. Принесла пирога и бутылку водки. Налила мне кружку, я выпил, пирог надкусил. Налила ещё кружку – я и эту выпил. Она развернулась и ушла. Ни с… слова не сказала.

Афанасьев со значением посмотрел на Артёма.

– Знаешь такую историю, – толкнув в бок Артёма, засмеялся неясно откуда взявшимся смехом Афанасьев, – тут, на С… соловках, когда пятьсот лет назад монахи Савватий и Герман собрались жить, была ещё одна пара – мужик и баба молодые, наподобие Адама и Евы… Приплыли с материка и ловили здесь рыбу, никому не мешали. Но Ева, сам понимаешь, монахам показалась помехой. И, чтоб не с… сорвать возведение Соловецкого монастыря, с небес с…спустились два ангела и эту бабу выпороли. Представляешь, Тём? Баба намёк поняла и с острова немедленно умотала. И мужа за собой увела. А пороли эту бабу – как раз на той горе, где мы сейчас находимся. Потому её Секирной и называют – тут бабу с… секли… Осознал намёк, Тёмка?

– Нет, не осознал, – быстро и недовольно ответил Артём.

– Ты имей в виду, – готовно пояснил Афанасьев, – что на… Соловках шутки с бабами плохи.

– Судя по тебе, на Соловках вообще шутить не стоит, – без улыбки сказал Артём.

– Ха! – сказал Афанасьев и махнул рукой над башкой: но чёртова муха опять пропала.

Артём словно увидел их обоих со стороны, и это показалось ему до слёз забавным: они сидели на верхних нарах, спустив ноги вниз и порой даже чуть покачивая ими в такт разговору – ни дать ни взять пацаны на бережку. Осталось, позыривая в сторону, достать сворованную у отца папироску и прикурить, затягиваясь по очереди, а дым по неумению не глотая.

Но если это и был бережок, то какой-то другой речки. Афанасьев, словно и не он только что рассказывал, как его закопали живого в гробу, настроен был живо и разговорчиво.

– Знаешь, Тёмка, ты не сердись за свою Галю, – сказал он примирительно, – я ведь просто завидую тебе, понял?

Артём даже не стал отвечать: врёт наверняка, только бы язык не застаивался, а говорить может что угодно.

– Никогда никому не завидовал, даже Серёге, когда на его концерт после Америки пришло с… столько народу, что разгоняли конной милицией… а тебе позавидовал, – не унимался он; и что-то в его голосе появилось необычное – словно один Афанасьев говорил, а второй тихо подвывал ту же мелодию. – Это же моя история должна быть: на Соловках! Да с подругой начальника лагеря! Тёмка!.. А она даже и не взглянула на меня ни разу. Неужели я хуже тебя? Я бы её… в карты научил играть…