Открыли дверь, спросили: “Разрешите?” – и втолкнули Артёма.

Галя сидела за столом.

Глядя сейчас на неё, он снова забыл и думать о том, что это всё та же женщина, которая…

В комнате было тускло: белые ночи и белые вечера закончились, одной слабой лампочки на помещение не хватало.

Артём никогда не был тут так поздно.

– Тварь, ты почему не идёшь к матери? – сразу раздался вопрос; говорила Галя сквозь зубы, словно с трудом выпуская слова на волю. – Шакал! У тебя совесть есть?

“Что ты рот-то не можешь раскрыть, – думал Артём, щурясь. – Я ведь знаю, как он у тебя открывается…”

Он по-прежнему стоял у дверей.

– Сядь на стул, – сказала Галя и сама встала при этом.

Он прошёл к её столу и заметил, что под стеклом теперь не было ни одного портрета вообще – только какие-то бумаги с записями. Почерк у неё был красивый и очень понятный.

“Жаль, не могу прочитать кверху ногами, – почти всерьёз огорчился Артём. – Вдруг там написано: «Уточнить дату расстрела Горяинова» – и три вопросительных знака”.

Галя выпила воды – успокаивалась.

– Тебе что, стыдно, Тём? – спросила она совсем другим голосом. – Перед матерью?

Ему – до физической тошноты – не хотелось об этом говорить. Он и помнить-то этого не желал – и не вспоминал ни разу за все свои Соловки.

И приезд матери был не нужен ещё потому, что это сразу было и воспоминанием, и эхом – а зачем оно?.. зачем она?..

Но и не отвечать на Галин вопрос было нельзя, тем более в её кабинете, где в одном из шкафов лежало его дело и, наверное, все доносы на него, которых давно хватало на то, чтоб одну огромную жизнь пересекла одна маленькая смерть.

– Нет, не стыдно, – сказал он, ощутив, что слюны нет во рту, и слова его сухие и растрескавшиеся.

– А что? Как это случилось?

Артём проглотил слюну – о, неужели она не понимает неуместность таких вопросов и всего этого душевного разговора в тюрьме, в её кабинете, где людям, быть может, ломают позвоночники и отбивают внутренности…

– Мы с матерью… и с братом… вернулись домой… С дачи. Брат заболел, и мы приехали в середине августа, неожиданно, – начал он говорить так, словно это была обязанность и с ней надо было поскорее покончить. – Я вошёл первый, и отец был с женщиной. Он был голый… Началась ругань… крики, сутолока… отец был пьяный и схватил нож, брат визжит, мать полезла душить эту бабу, баба тоже бросилась на неё, я на отца, отец на баб… и в этой сутолоке… – Здесь Артём умолк, потому что всё сказал.

– Ты убил его из-за обиды за мать? – ещё раз переспросила Галя, хмуря брови.

Артём снова сделал болезненную гримасу, словно света было не мало, а, напротив, очень много, больше, чем способно выдержать зрение.

– Эта женщина… Мне было не так обидно, что он с ней… Ужасно было, что он голый… Я убил отца за наготу.

Артём вдруг расставил пошире колени и выпустил прямо на пол длинную, тягучую слюну и растирать не стал.

Галя посмотрела на всё это, но ничего не сказала.

Ей воистину было нужно понять Артёма.

– У тебя в деле ничего нет про женщину, – сказала она тихо.

– А я не сказал на следствии, что там была женщина, – ответил Артём, и Галя вскинулась на своём кресле: как так? вы что? – И мать не сказала: ей было бы стыдно… перед людьми. Она глупая у меня.

– А у тебя-то есть соображение? – спросила Галя, расширяя глаза; Артём, естественно, понимал, в чём дело: когда б они с матерью сказали, что там была женщина, это могло бы изменить исход дела. Он только не хотел говорить Гале, что стыдно было не только матери – стыдно было бы и ему: только не перед людьми. А вот перед кем – Артём не знал. Может, перед убитым отцом?..

Не было ответа на этот вопрос, да и кому он был нужен? Артёму точно нет.

– Есть, – ответил он Гале, чтоб завершить разговор.

Он всё размышлял, стоит ли говорить сейчас про все эти белибердовы россказни Афанасьева.

На вечерней поверке, при виде Ногтева, Артёму вдруг показалось совершенно немыслимым то, о чём говорил рыжий на Лисьем острове. Какой захват оружейных складов? Какой побег? Всюду вооружённые красноармейцы. За начальником лагеря ходит целая кожаная свита с пёсьими глазами. Сейчас Бурцев достанет свой револьвер и возьмёт их в плен? Дурь какая-то!

Завтра с утра пароход уедет и, кстати, увезёт Троянского – и нечего будет захватывать заговорщикам, – и всё, что так пугало и мучило Артёма, окажется фантазией рыжего сочинителя, у которого мозги продуло на соловецких сквозняках.

Но хотя бы про Бурцева надо сказать – что он всё знает про них.

И ещё не забыть про Авдея Сивцева и Захара, чтоб она придумала что-нибудь и отпустила обоих.

С чего начать-то?

– Галя, тебе надо знать… – начал Артём и тут же, ошарашенный выстрелами где-то то ли совсем поблизости, то ли этажом ниже, вскочил, уронив табуретку…

– Сидеть! – крикнула ему Галя, скорей по привычке, как кричала многим, попадавшим к ней в кабинет.

“Всё-таки началось! – запрыгало в голове у Артёма. – Они всё-таки решились!”

– Галя, стой! – крикнул он ей, побежавшей к дверям. – Это побег! Это заговор!

– Заткнись! – оглянувшись на него с искажённым лицом, почти сорвавшись на визг, крикнула, как клюнула ему в лоб, и вышла в коридор.

В коридоре на разные голоса, словно на пожаре, орали чекисты.

– Тут он! Тут! Готово!

– Убит?

– Убит?

– Убит, что ли?

– Раненый! Чуть, сука, не попал в Ткачука!

Артём несколько раз прошёлся по комнате: а ему что? А ему куда? А он за кого?

Через минуту вернулась бледная, но спокойная, с потемневшим взором Галя. Убрала наган в ящик стола.

– Бурцева арестовали в его кабинете. Он отстреливался. Теперь пошли по ротам – кого-то ещё будут брать под арест. Я ничего не знаю об этом. Пересиди ночь в келье, завтра отправлю тебя на Лисий. Сейчас я красноармейца вызову.

Красноармеец проводил только до выхода из здания Информационно-следственного отдела.

Пахло оружием, порохом, нервозностью, бешенством, страхом, выбитой пулями извёсткой.

Всякий пробегавший навстречу чекист взглядывал Артёму в лицо, будто в нём подозревали задержанного заговорщика.

– Надо забрать все дела из его кабинета, – озабоченно говорили между собой двое поднимавшихся вверх. Артём догадался, что речь идёт о Бурцеве и всех собранных им материалах.

Афанасьев был прав, прав, прав.

Чекистов в здании оказалось неожиданно много, словно они повылезали из шкафов, из-под столов, из-под диванов, где прятались.

– Это кто? – спросили у красноармейца внизу очередные черти в кожаных тужурках.

Артём вздрогнул. Чекисты искали, кого бы им убить.

– С допроса, велели отпустить, – ответил красноармеец. Его вытолкнули во двор.

В Преображенском стоял крик, словно туда забрались обезьяны и теперь их гоняли плётками по нарам и стенам.

Блэк, припадая на передние лапы, истошно лаял в сторону собора.

По двору иногда пробегали красноармейцы.

Артём заспешил в сторону Наместнического корпуса, но оттуда ему навстречу за волосы вытащили священника, и внутри здания кто-то орал, словно человеку зажали самые больные чресла дверью… а может, так оно и было.

Чекист, тащивший священника, был пьян – не отпуская волос из кулака, он проблевался на камни двора и через эту зловонную лужу потащил своего пленника дальше. Длинная борода батюшки была неестественно вывернута и зримо тяжела, словно состояла не из волоса, а была некой бескостной частью тела.

Артёма проняла догадка: вся борода была в крови – полна кровью, как намыленное мочало. Кровь текла изо рта, из носа, со лба, из ушей.

Сделав шаг назад, Артём оглянулся в болезненной и вялой нерешительности: куда идти? В корпус нельзя – там убьют и не спросят, кто ты и кому дышал в затылок прошлой ночью.

Отчего он не пошёл к матери? Спал бы сейчас у неё на коленях.

“Дровяной двор!” – подсказал ему кто-то, и он доверился.