- Матерь Божья… - Баки не заметил, как сам заговорил по-русски. – На кой хер его туда понесло?

Разрозненные, намерено зерненые кадры с места преступления и полное отсутствие конкретных имен в репортаже не помешали Барнсу самому сложить два плюс два.

В конце концов, кому еще могло срочно понадобиться угрохать дряхлого старика – пусть тот и был в свое время отпетой мразью – прямо в его доме, столько лет спустя?

Мысли в голове Баки в один миг стали подобны разворошенному пчелиному рою – их было одновременно слишком много, они жалили своим смыслом слишком больно.

Где его нашел Стив? В кресле-качалке? В постели за книгой? В беседке за чашкой чая? Быть может, в цветнике, сгорбленным над любимыми пионами? Он его застрелил или придушил голыми руками? Наверняка, приложил бы щитом, окажись тот при нем. Был ли он в шлеме или хотел, чтобы Лукин его непременно узнал? Вряд ли в случае, подобном этому, он стал бы светить свою звездно-полосатую форму. Не по его это, не по чести. А впрочем, убийство из мести Стиву тоже не к лицу. В уже свершившийся факт Баки упрямо не хотел верить, потому что… ведь это же Стив! Который никогда никого не хотел убивать!

Хотя он ненавидел ублюдков и убивал, когда было необходимо: сначала фрицев на войне, а затем, семьдесят лет спустя, – врагов ЩИТа, всякий раз вынужденный наступать на горло собственным принципам. Он делал это ради Родины, которой преданно служил – это понятно, очень похоже на малыша Стиви из Бруклина, но убийство ради мести…

Впрочем, и это, наверное, тоже похоже на Стива, просто такого его Баки уже не помнил. Перед его глазами, как черная повязка у слепого, всегда вставало то проклятое ущелье, в голове крутился, повторяясь в сотый и тысячный раз, их глупый разговор про изощренную месть за Русские горки на Кони-Айленде. Кому из них было знать тогда, что он и станет последним?

Все, что случилось после, Баки помнил уже иначе: он помнил боль, как сильнейшее из физических ощущений, определяющее все остальные, помнил ожидание, как оно сменилось сперва на совсем детскую обиду, затем – на бессильную злость, и в самом конце – на зыбкое отчаяние, которое с тех пор всегда ассоциировалось у Баки с розовым цветом – алой кровью на белом снегу.

Конечно, он не думал тогда, что Стив вовсе его не бросал, а возвращаться не стал, вполне оправданно, потому, что некого было искать живым после падения с такой высоты. Нет, об этом Баки тогда совсем не думал, все его здравые мысли сожрал без остатка ненасытный страх. Потому что он упал и не умер, потому что вокруг все было чужое, даже небо было чужое, и так страшно было умирать в одиночестве…

- Я думал, он ушел, чтобы не смотреть. Думал, Солдат наконец-то отвратил его, - у Баки предательски дрогнула живая рука, а глаза вдруг повлажнели, от чего размылась картинка на экране. Скрывая слабость, мужчина низко опустил голову и впился зубами в сжатый до белеющих костяшек кулак. – Он не должен был…

- Он посчитал иначе, - опустившись рядом с ним на колени, она обняла его за влажную шею, привлекая ближе и вынуждая ткнуться горячим лбом себе в грудь. - Дурачок ты мой дурачок. Когда до тебя дойдет, что ты этого стоишь?

Ласково поглаживая взмокший затылок, она посмотрела поверх его плеча на оформленное в светлых тонах пространство их отельного номера. По белому ковру контрастно-яркими пятнами рассыпались спелые абрикосы и сливы.

«Наверное, не раньше, чем это дойдет до меня», - закончила она уже про себя и медленно, проверяя, можно ли, отстранилась, осторожно стягивая вверх с живота к торсу и выше его толстовку.

Рубцы на стыке бионики с плотью она всякий раз встречала, как впервые. Грубые, страшные, их рельеф она воспроизводила с закрытыми глазами, оглаживая пальцами каждый шрам, каждую отметину, малейшим прикосновением пуская рефлекторные импульсы металлического движения вниз по руке: от плеча до самого запястья к кончикам металлических пальцев.

- Я их выкину все до единой, если ты и дальше продолжишь одеваться как полярный мишка, - толстовка отлетела в сторону. – Так и будет, я не шучу.

- Я и не сомневаюсь, - губы Баки дрогнули в улыбке. Несмотря на то, что глаза ещё блестели, – почти счастливой. Спокойной и удовлетворенной.

Спустя два часа после дневного выпуска в очередных «новостях» не сообщили ничего нового.

Тайна следствия, подробности не разглашались. На пункте о том, каким образцовым офицером и примерным семьянином был погибший, Баки подмывало впечатать кулак в экран, но он сдержался.

Собака подохла собачьей смертью, и Барнс не ждал облегчения от этого факта, но именно его, в конце концов, и испытал.

Он был отомщен, они оба были, и сделал это сам Капитан Америка – малыш Стив, которому никогда не хватало мозгов убежать от драки и который умел натворить глупостей даже при полном отсутствии любых к ним посылов.

Тогда, в 44-ом, Баки наивно казалось, он все увез с собой на фронт.

Лучи рассвета терялись где-то в сгустившемся над Вашингтоном смоге, дрожа дымкой на самой границе зрения. Готовый к утренней пробежке Стив, погруженный глубоко в свои мысли и абсолютно не смотрящий под ноги, всем своим недюжим весом прошелся по ни с того ни с сего брошенной прямо под самую дверь почте. Грубая бумага захрустела под подошвами его кроссовок, и только тогда Роджерс соизволил опустить недоумевающий взгляд себе под ноги.

Обычно в панельных домах письма доставляли гораздо менее настойчиво, чем под самый порог квартиры.

Сердце суперсолдата не умело сбиваться с ритма от удивления. Тренированное дыхание не мог нарушить даже марш-бросок на много миль. Но скромную надежду капитан все еще был способен испытать почти как обычный человек, несмотря на все выкрутасы сыворотки.

Проснувшись с утра, Стив не посмотрел на число, не вспомнил он о дате на календаре до тех самых пор, пока не достал из хрустящего на каждое прикосновение конверта с индексом штата Гавайи почтовую (совсем как в далеких сороковых) открытку с изображением какого-то пляжа, всего в разлапистых пальмах, растущих прямо из песка.

«Ты все жалел, что мы не смогли отпраздновать тогда мой юбилейный век. (Звучит как плохой анекдот, да?..) Я о том, что теперь нам ничто не помешает наверстать упущенное и устроить двойную вечеринку с двойным поводом.

P.S. C днем рождения, Стив!

P.P.S. C днем Независимости тоже. На Гавайях его, кстати, тоже празднуют».

Кроме исписанной наискось открытки в конверте оказался билет на девятичасовой рейс бизнес-классом из аэропорта Рейгана, вместе с билетом – веер брошюр о гавайских отелях, ресторанах и прочем-прочем, очевидно, призванный придать конверту вес.

Глядя прямо перед собой на лестничную клетку и думая о том, что в кои веки Сэму сегодня выпадет шанс почувствовать себя спринтером Национальной аллеи, капитан улыбнулся широкой белозубой улыбкой.

Стив зашел назад в квартиру и, проходя мимо спальни, первое, за что зацепился взглядом – верхний ящик прикроватной тумбочки. В нем хранились, как в самом неприступном сейфе, пожалуй, единственные предметы, которые ему жизненно важно было взять с собой в эту незапланированную, но долгожданную поездку.

Ежедневно вот уже на протяжении нескольких месяцев Роджерс открывал этот ящик, чтобы всякий раз неизбежно увидеть пятиконечную серую звезду на выцветшем от времени кирпично-красном фоне.

Стив не удержал в узде необходимость знать – он читал записи, потратив на расшифровку рукописного, местами иностранного, местами вовсе многоязычного текста не одну бессонную ночь, но ровно до тех пор, пока хватало его изрядно подорванной выдержки.

Привычно чуть подрагивающими пальцами капитан трепетно отогнул ветхую от времени страницу и нашел там ровно то, что ожидал найти – пожелтевшую, в тонах сепии фотографию, на обороте подписанную кириллицей, до сих пор встряхивающей воображение Стива мощным разрядом не то боли, не то вины, не то всего вместе взятого.

Баки Барнс, 10-е марта 1946 год.

Баки в тот день исполнилось 29. Этим же днем закончился его дневник.