Орбели поздно ушел из музея. В воскресенье, наверное, будет много посетителей. Надо все привести в порядок. На письменном столе остался номер «Ленинградской правды», где синим карандашом была обведена статья под заглавием: «Тамерлан и Тимуриды[1] в Эрмитаже». В ней описывались два зала, посвященные остаткам материальной культуры Моголов. Орбели знал, что это привлечет дополнительных посетителей в воскресенье. В Ленинграде стали проявлять большой интерес к Тамерлану. А неделю назад прибыла научная экспедиция в Самарканд для изучения усыпальницы Гур-Эмир, где похоронен Тамерлан. Это делалось в связи с подготовкой материалов к 500-летию Алишера Навои, великого поэта эпохи Тамерлана. Ежедневно «Ленинградская правда» печатала сообщение из Самарканда о ходе работы. В среду корреспондент ТАСС рассказал о том, как с гробницы Тамерлана была снята плита из зеленого нефрита. «Народная легенда, сохранившаяся до наших дней, – писал корреспондент ТАСС, – гласит, что под этим камнем – источник ужасной войны…» Это многих читателей рассмешило. Какое фантастическое суеверие – думать, что, сдвинув древний камень с места, можно развязать войну! В феврале «Ленинградская правда» сообщала, что гроб Тамерлана раскрыли. Изучение скелета привело к выводу, что одна нога короче другой. Принято было считать Тамерлана хромым, и теперь это подтвердилось.
В субботнем номере газеты сообщений из Самарканда не было. Может быть, поэтому, размышлял Орбели, напечатали статью о выставке в музее. Он запер кабинет, пожелал спокойной ночи дежурному у служебного входа и пошел на Дворцовую площадь.
Это был, по мнению Орбели, самый впечатляющий архитектурный ансамбль в мире – великолепный Зимний дворец и Эрмитаж вдоль набережной Невы, на другой стороне площади – массивное здание Генерального штаба и арка, в центре – колонна в честь Александра I.
Держава, империя выразила себя в этом ансамбле. Империя ощущалась с того дня, когда Петр ценой десятков тысяч жизней стал погружать массивные громады в болото в устье Невы, строить Петропавловскую крепость, затем военно-морскую базу Кронштадт на одном из сотен островов в дельте Невы и, наконец, дворцы, проспекты, грандиозные площади. И возникли пышные сравнения – второй Париж, Северная Венеция. Петербург стал именовать Екатерину II Северной Семирамидой, и ее столица приобрела наконец название, которое очень нравилось Орбели, – Северная Пальмира. Семирамида, Пальмира, древняя малоазиатская романтика, тайна, проникшая в лед и зиму Русского Севера. Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград, Пальмира – как ни назови, нет города, ему равного, несмотря даже на то, что вид из петровского «окна в Европу» омрачила, затуманила сталинская тирания.
Адмиралтейство с тонкой остроконечной иглой. Через Неву с ним как бы перекликались шпиль Петропавловской крепости и фасад университета на Петроградской стороне.
Орбели повернул к великолепному Невскому проспекту, который поэт Александр Блок считал «самым лирическим, самым поэтичным в мире». Там, как нигде, чудилась в женщинах неразгаданная тайна. Там их внешность напоминала о неведомой красоте, о призрачности надежд… Город всегда производил глубокое впечатление: на некоторых угнетающее, таинственное, трагическое, другим он казался эфирно-легким, чудесным, волшебным. Ленин видел здесь жестокую эксплуатацию, трущобы, созревшие для агитации, тайных заговоров, революции. Для Романовых это был центр вселенной, местопребывание абсолютной власти, которую благословила православная церковь.
Город всегда вызывал представление о высшем совершенстве. Он покорял величием пространств, красотой планировки, сочетанием воды и камня, массивных гранитных зданий и стройных мостов, низко нависшими небесами и бесконечным зимним холодом и снегом. Мастерская России, российская лаборатория, колыбель российской науки и искусства. Здесь открыл свою периодическую систему элементов Менделеев. Павлов здесь вырабатывал у собак условные рефлексы. Здесь Мусоргский писал свою неистовую мрачную музыку, покоряли сердца великих князей прелестные ножки Павловой, императорский балет дал миру Бакста, Дягилева, Фокина и Нижинского.
Ленинград был центром творческой жизни России. В субботу 21 июня весь день шли репетиции в залах Государственной балетной школы на Александрийской площади. Возглавлявшая русскую балетную школу великая Агриппина Ваганова была строгой воспитательницей. В воскресенье 22-го предстояло выступление в кордебалете Мариинского театра по случаю 30-й годовщины со времени дебюта балерины Е.М. Луком. А в среду 25-го должен был состояться выпускной спектакль класса Вагановой – балет «Бэлла». Вагановой было 63, но она была по-прежнему энергична, и, по словам одной из ее учениц, «мадам Ваганова была, как всегда, строга».
В ту субботу Карл Эллиасберг, руководитель симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета, вернулся домой на Васильевский остров довольно поздно. У него тоже весь день были репетиции. Теперь он сел почитать газету и обратил внимание, что в воскресенье в Екатерининском дворце в Пушкине откроется выставка по случаю столетия со дня смерти Лермонтова. Он решил пойти. У другого крупного музыканта, композитора Дмитрия Шостаковича, были совсем другие планы. Шостакович, футбольный болельщик, днем в субботу купил билеты на матч, который должен был состояться на стадионе «Динамо» в воскресенье 22-го.
В субботу жизнь кипела в студиях «Ленфильма» на Петроградской стороне. Там, на Кировском проспекте, 10, на территории старого сада «Аквариум» (где когда-то Ледяной дворец восхищал поколения петербургской молодежи) скоро должен был выйти фильм о композиторе Глинке. Людмила, жена драматурга Александра Штейна, весь день готовила патриархальные боярские бороды, костюмы для Черномора, Руслана и Людмилы, приводила в порядок изящные старинные головные уборы, называвшиеся в России «кокошниками». В понедельник начнутся съемки. Штейн отсутствовал. Будучи офицером запаса, он в начале весны был призван в армию на три месяца. Срок его службы закончился несколько дней назад, и он поехал отдохнуть на новый писательский курорт, расположенный в Карелии, в нескольких километрах севернее Ленинграда, на территории, недавно принадлежавшей финнам.
В субботу, в нескончаемом сумраке белой ночи, он сидел на каком-то шатком деревянном крылечке и беседовал с товарищем, драматургом Борисом Лавреневым. Вечер был тихий, но позже Штейн вспоминал, что видел ракеты далеко на горизонте, а около четырех ночи, когда он уже шел спать, ему послышался гул авиационных моторов над Финским заливом.
В субботу весь день продолжалось движение в Смольном. Смольный – комплекс зданий, построенных в классическом русском стиле вдоль Невы, некогда Институт благородных девиц, а с 1917 года символ революции. Здесь во время государственного переворота в ноябре 1917-го большевики с Лениным во главе установили свой командный пункт, здесь с тех пор помещалось руководство ленинградской партийной организации.
В эту субботу в Ленинградском городском комитете партии проводился так называемый расширенный пленум – общее заседание, на котором секретари горкома, директора заводов, специалисты народного хозяйства, представители профсоюзов и городского управления обсуждали ряд важных вопросов – выполнение директив, одобренных XVIII Всесоюзной партийной конференцией, и новые планы промышленного строительства.
Заседание в актовом зале Смольного, где когда-то Ленин провозгласил победу революции большевиков, закончилось поздно. Некоторые делегаты отправились домой. Другие, как и многие ленинградцы, прогуливались по широким проспектам в полночном струящемся свете. Они останавливались, глядя с интересом на прикрепленные к фонарным столбам афиши, в которых сообщалось, что завтра в Мариинском театре в балете Прокофьева «Ромео и Джульетта» будет танцевать Уланова. Другие афиши оповещали: «Антон Иванович сердится». Не все делегаты понимали, что это реклама нового фильма, который скоро пойдет в кинотеатрах. Они в недоумении качали головами и следовали дальше, заглядывая в яркие витрины магазинов Невского проспекта.
