Линкольна я нашёл на тренировочном поле. Друг упражнялся с двумя мачете — он с ранних лет мечтал освоить эту технику, и сейчас его движения были близки к совершенству. Я никогда не мог составить ему в этом достойную конкуренцию, моим оружием всегда были лук и кинжал. А вот Октавия за несколько лет тренировок неплохо так натаскалась, их спарринги завораживали — они были похожи на танец.

— Поздравляю с назначением, напарник, — отсалютовал Линкольн, жадно отпивая из фляги после очередного подхода.

— Особо не с чем. Поверь на слово, это наказание, а не знак чести, — я прислонился к стволу дерева и невольно засмотрелся на стрельбище.

— Ничего себе наказание, — присвистнул он. — Увидеть Коалицию — да о таком половина отрядов мечтает. Что у тебя случилось?

— Мне нужна твоя помощь. Вопрос очень деликатный.

Линкольн усмехнулся в ответ — решил, что речь как всегда об Октавии, — но слушал внимательно. Да, возможно, я спятил. Возможно, я вообще ни черта не понял в закулисных играх Аньи и Густуса, но знал одно. Безумный риск, на который не могут пойти высокопоставленные должностные лица вроде глав Советов, доступен мне. Я могу рискнуть с их молчаливого согласия.

Напарник не разделял моего оптимизма. Смотрел сурово, пусть без осуждения, но с явным недоумением.

— Зачем ты во всё это лезешь?

— Кто-то должен был сделать это годы назад. И кто-то должен сделать это сейчас. Ты же понимаешь.

— Нет, не понимаю. Ты рискуешь получить клеймо изгнанника. И Совет матерей тут тебя не спасёт. Серьёзно хочешь, чтобы я тебе в этом помог? Я не хочу. Ты ради какой-то бредовой идеи о мире во всём мире готов плюнуть на всё, чего добивался всю жизнь? Как, по-твоему, к этому отнесётся Октавия?

— Она точно согласится мне помочь, разве нет? Не откажет брату.

— Серьёзно? Я думал, ты просишь, а не шантажируешь. Я тоже умею играть грязно.

— Я не играю, Линк, я предельно серьёзен. И готов взять всю ответственность на себя.

— Почему ты веришь этой девчонке? Ты даже не знаешь, что наплёл ей проклятый горец. У тебя есть только её слова.

— Я никому не верю. Просто я не горец, чтобы затаиться в страхе и ждать, пока всё сделают за меня.

— Да, ты не горец, ты просто чокнутый, — подтвердил друг. — Ты уверен, что делаешь это во благо всех нас, а не потому что она этого хочет?

Я действительно казался им всем настолько малодушным, что готов был ради минутной прихоти подставить под удар всё? Кларк даже ни о чём меня не просила. А меня вело вовсе не желание ей угодить.

— Помогать будешь? Да или нет.

Линкольн буравил меня взглядом несколько долгих мгновений.

— Я сделаю то, о чём ты просишь, — неохотно кивнул он. — Но ничего не обещаю. Мы очень рискуем.

— В этом и смысл, — я схватился за тренировочный лук. — Всегда знал, что могу на тебя рассчитывать. Спасибо, друг.

Перед тем, как стрела вонзилась в «десятку», моя рука немного дрогнула. Ещё никогда прежде я настолько не сомневался в будущем, как в этот конкретный миг.

========== Глава 9. Кларк ==========

После прощания с Беллами я впала в депрессивное безразличие. Надежды больше не было, потому что я слишком поздно осознала его благородные устремления. Он не хотел господства. Не собирался делать нас разменной монетой, не строил планов массовых убийств. Беллами хотел мира. Главы Советов, очевидно, стремились к чему-то другому. Иначе отстранение командира объяснить у меня не получалось. Они затаились, присматривались и испытывали меня всё это время. А теперь все карты были вскрыты. Мне оставалось только ждать ответного хода. И это истощало. Выматывало.

Ко мне приходила Анья. Пыталась задавать вопросы про побег, химию, науки и термитную смесь. И ещё десятки других, которые я даже не слушала. Мне было не о чем с ней говорить. Я приходила к ней. Искренне просила о помощи, просила отпустить меня без интриг и хитроумных планов — она осталась глуха к моим просьбам. Теперь пришла моя очередь, я молчала, равнодушно пересчитывая трещины в штукатурке за её спиной. Когда глава Совета матерей поняла тщетность своих усилий, её сменил командир Густус. Он был воплощением мужественности: массивный силуэт, густая борода, шрам, рассекающий бровь и скулу, глубоко посаженные глаза. Грозный вид прибавлял ему лет, но при более подробном рассмотрении командир теперь казался младше Аньи лет на пять-семь. Подсознательно я почти боялась его, особенно когда в ответ на моё непрошибаемое молчание Густус потерял терпение и перешёл к расплывчатым угрозам.

— Моим командирам ничто не мешает вытворить с твоими людьми всё, что вздумается. И привести их сюда — не самое худшее из списка «что вздумается». В большинстве отрядов — те, кто без доли сомнения отрезал уши бандитам из пустошей. А глава Совета матерей уже не желает меня останавливать. Всё ещё хочешь играть в молчанку?

Я долго покрывалась холодным потом и не могла спать от этой перспективы. Но я жила у землян уже три недели, а они всё никак не могли на это созреть даже с учётом того, что явно меня в чём-то подозревали. Они не были идиотами: понимали, что технология бесполезна без знания, как ею пользоваться. А со знающими людьми ссориться подчас даже опаснее, чем с глупыми и агрессивными.

— Я буду разговаривать только с командиром Блейком.

— Какая тебе разница, с кем говорить?

— С ним забавно было общаться. В отличие от вас, он не только угрожал.

— Это исключено, — спокойно ответил Густус. — А мы все начинаем терять терпение. Чего ты хочешь, Кларк?

— Спасти своих людей. Разве это не очевидно? — В горле застыл ком. — А вы? Вы чего хотите?

— Твоей искренности. Чтобы ты ничего не утаивала, наконец, и рассказала всё, что знаешь. Всё, что есть.

— Но ведь моё молчание — это единственная причина, почему я ещё жива. Расскажу всё — и что потом?

Густус молчал, испытующе глядя на меня. Я осмелела:

— Мне не жалко делиться знаниями. Но я не знаю, зачем они вам нужны, командир. Зачем? Никто из вас даже не пытается ответить на вопрос, хотя я продолжаю его задавать. Учёные далёкого прошлого увлеклись дроблением атомов, ухватились за эту технологию, воплотили её в жизнь со всей страстью исследователей. И лишь только потом задались вопросом: а каково её будет применение? Потом, когда открытие уже было сделано и ничего уже не вернуть. Я не хочу быть Робертом Оппенгеймером. Знаете, что он писал про день испытаний первой ядерной бомбы? Вспомнил отрывок из древнего индуистского писания. Бог Вишну там сказал: «Теперь я стал Смертью, разрушителем миров». А потом вся команда проекта «Манхэттен» смотрела, как их детище стирает с земли города и уносит сотни тысяч жизней. Они и понятия не имели, что изобретённая ими технология вскоре обернёт в прах не только города, а всю человеческую цивилизацию. Возможно, какие-то открытия не должны быть сделаны. Возможно, каким-то знаниями стоит исчезнуть в веках навсегда. Ведь беда технологий в том, что они сильно всё упрощают. Вы наверняка убивали, командир. Животных, человека, кого угодно. Того, кто этого не заслужил. Вам нужно взять нож и перерезать глотку, ощутить, понести ответственность. А теперь представьте, что вы можете щёлкнуть пальцами, и не станет целого города. Не конкретного человека, а тысяч человек. Но они будут где-то там. Вы не увидите, как они горят, как их заваливает разломанными плитами зданий, как они корчатся в муках от смертельной дозы гамма-излучения. Что проще? Минус один собственными руками или тысячи, которых будет даже не видно? С которыми за вас легко разберётся технология? Я читала, что когда-то предлагалась любопытная модель. По её правилам перед началом войны верховный главнокомандующий должен был бы своими руками вырезать коды запуска ядерных ракет из живого солдата. Убить его и понять, как это, перед тем, как уничтожить тысячи. Я не считаю это приемлемым решением ни в одном из вариантов. Но, возможно, это могло бы всё спасти.

Густус молча смотрел на меня, слегка склонив голову. Но я всё сказала и теперь только тяжело сглотнула. В горле запершило.