-- Хуже каторги! -- обозлился писарь. Встал и, помахивая руками, чтобы скорее прогнать усталость, подошел к солдатам. -- Курские?

-- Так точно! -- с некоторым удивлением согласился веснушчатый. -- А вы почем узнали?

-- Да так, по всему. И по говору и по обличью. Я и сам оттуда. Угнали вот служить за тридевять земель, а у меня там хозяйство большое. Теперь, пишут, все в развал пошло.

-- Без хозяйского надзора -- не хозяйство!

Старший солдат нахмурился и опять сплюнул. Сказал потом, не обращаясь ни к кому в отдельности:

-- Вот господин вахмистр докладают, что скоро народу облегчение выйдет... А по моему рассуждению, -- все для начальства. Сейчас разве для себя тяготу несем, -- хоть малую долю? Все для них. И господинчика вот этого привели. Он с начальством в раздоре, а мы канителься. По мне, так он хоть сейчас ступай на все стороны, потому что мне он не враг... Ну, и после так будет. Начальство же и заберет себе всю волю.

-- Ты присягу принимал? -- с неожиданной строгостью спросил вахмистр, постукивая пальцами по подоконнику.

Солдат уловил эту новую нотку и сразу поблек.

-- Известно, что за престол и отечество... Но, как вы сами говорить изволили, насчет свобод...

-- То-то, что "изволили"... Такие вещи тоже с толком понимать надо. Я -- человек с образованностью и потому знаю, как и что следует, а ты -- деревенщина, облом. Тут, например, канцелярия, присутственное место, а ты харкаешь на пол, словно в кабаке. Твое дело -- слушаться и исполнять, а наше -- думать и приказы отдавать. Понял?

-- Известное дело, что так! -- зачастил испуганно веснушчатый, видя, что его товарищ молча закусил губы. -- Болтает себе по необразованности. Солдат должен слушаться приказа, и никаких. Просто себе болтает...

Писарь повернулся на каблуках, заложил руки в карманы и пошел к своему стулу. По дороге бросил язвительно:

-- Эх, вы... А еще курские! И на что это вас таких земля родит!..

Со времени ухода арестанта прошло не более получаса, когда он уже вернулся обратно в сопровождении осторожно позвякивавшего шпорами Павлова. Арестант был сердит и красен, и даже волосы на голове у него взъерошились, как у потревоженного ежа. Укоризненно сказал вахмистру, который все еще барабанил пальцами:

-- Хорошее, можно сказать, облегчение вышло! Прокуратура новую статью прибавила, -- и все дело обращено к доследованию. Только и всего. За нос водят только. Все равно, я раз навсегда отказался от показаний...

-- Агентурные сведения, может быть? -- осторожно предположил вахмистр.

-- Уж это вам лучше знать! -- все еще горячился арестант, но, усевшись на старое место между конвойными, сразу остыл и улыбнулся. -- Досадно, знаете... Вы-то, конечно, не виноваты и против вас я ничего не имею, но там...

Он кивнул головой в сторону комнат с гардинами и коврами.

-- Да-с, человек черствый! -- согласился вахмистр. -- Однакоже, и он не сам по себе... Как сверху прикажут!

Конвойные встали и нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

-- Скоро отправляться-то?

-- Торопиться некуда! В этакое место всегда поспеется! -- благодушно сказал вахмистр, однакоже, приказал машинисту: -- Отстукай-ка препроводительную, я снесу на подпись...

Писарь вставил в машину новую четвертушку и бойко защелкал, отбивая бледно-лиловыми буквами привычные фразы. Арестант тоже поднялся и заглянул через плечо писаря на четвертушку. Прочел:

"По прекращении надобности при сем возвращается вам для содержания на прежних основаниях во вверенной вам тюрьме"...

-- Уж хотя бы бумагу препровождали при человеке, -- а то человека при бумаге... Ядовитые вы люди, господин вахмистр!

-- Бумага важнее, потому что без этой бумаги вас и самого в тюрьме не примут! -- объяснил писарь. -- На свободе -- паспорт, а с конвоем -- препроводительная. Без того никакого порядку не будет...

Докончив четвертушку, ловким движением выдернул ее из машины и передал вахмистру. Тот опять сделал официальное лицо, поправил аксельбант, подкрутил усы и осторожно, как в святилище, вступил в комнату с гардинами.

Через четверть часа трое шли обратно по дороге в тюрьму. На прощанье вахмистр сообщил арестанту еще одну довольно важную политическую новость и этим снова привел арестанта в самое радужное настроение. Теперь он шагал по мостовой бойко и весело, хотя не успел еще отдохнуть как следует от утренней прогулки, внимательно рассматривал встречных и одному поклонился, -- незаметно, одними глазами.

Встречный -- пожилой человек с жиденькой седеющей бородкой -- сдернул измятую шляпу и даже помахал ею в воздухе в знак приветствия. Но остановиться не решился и пошел дальше, все помахивая шляпой и кланяясь.

-- Вишь ты! -- удивился старший солдат. -- Тоже из ваших товарищей, видно?

-- Нет, так... Просто хороший человек.

-- Старый уж, гляди... А не боится!

-- Чего им бояться? -- оборвал веснушчатый. -- Не наш брат...

-- Ну, тоже, как припечатают...

Проехали на извозчике две накрашенных девушки в слишком пестром одеянии. Должно быть, заинтересовались таким невинным на вид, молодым и веселым человеком, который шел по улице в сопровождении такой грозной стражи. Одна, в малиновой шляпке с желтыми перьями, крикнула:

-- Миленочек бедный! За что это такого красавчика?

А другая, в розовом, послала воздушный поцелуй.

-- Ого-го! --многозначительно протянул старший и засмеялся. -- Тоже знакомые?

-- Нет, к сожалению. Некогда было на воле такими делами заниматься... И на том спасибо, что пожалели.

-- А душа у них мягкая, это верно. К иной присосется какой-нибудь подлюга, мучает всячески, деньги тянет, -- а она хоть бы что... Только пуще любит. У всякого свое сердце есть, ежели хорошо понять. Оно, конечно, вахмистр -- тоже начальство... И ежели бы не по службе...

-- Что же?

-- Тоже подлюга он, вот что! -- неожиданно закончил старший. -- Из таких, что мягко стелет, да жестко спать... Говорит всякие слова, а как понадобится -- родную мать продаст.

-- Нет, почему же! -- не очень настойчиво возражал арестант. -- Я думаю, и он тоже -- как все. Вот объяснял же писарь, что не может жить человек без казенной бумаги. В вахмистре, может быть, бумаги больше, чем человека, но и в нем все-таки человек есть. Иначе не стал бы рассказывать мне разных новостей, потому что по бумажке-то уж этого никак не полагается.

Веснушчатый так же внимательно, как его товарищ, вслушивался в то, что говорил арестант, но, должно быть, не совсем понял. А старший удовлетворенно прищелкнул языком.

-- Вот! И то правильно! Нашего солдата возьми: не человек, а насквозь бумага! А не бумага, так винтовка. Сейчас идем и бумажку с собой несем в обшлаге, а к бумажке живой человек припечатан. И выходит: несут две винтовки бумажку, а для чего -- про то один бес знает.

Уже выходили из города, и здесь даже веснушчатый почувствовал себя свободнее. Вмешался в разговор, отстаивая свою постоянную позицию;

-- Не бес, а начальство... За такие-то слова, кабы кто слышал... Мало еще тебя вахмистр пробрал?

-- Ступай ты в болото вместе с вахмистром! Не ты ли доносить будешь? Я, брат, и сам, как старший по конвою, такое на тебя тогда наплету! Кто у меня запасные подошвы перед смотром занимал? Свои куда дел? За растрату казенного имущества с пылу горячих получить не хочешь ли?

-- Что ж подошвы!.. Я разве к тому? Я не доносчик какой-нибудь... Но как у нас арестант -- вольный, то и он тоже наговорить может.

-- Этот-то?

И, немножко обеспокоенный предположением веснушчатого, старший с пытливым вниманием посмотрел на арестанта. Тот ничего не сказал, только пожал плечами. Старший перекинул винтовку на другое плечо и убежденно решил:

-- Этот не скажет. Не из таких. Как он сам от начальства страдает... Дурак, брат, ты, -- даром, что курский...

Веснушчатый тяжело вздохнул и промолчал. Несколько минут все трое молча меряли дорогу тяжелым и крупным шагом, потом старший снова вернулся к своей прерванной мысли.