AnnotationДень был праздничный, но блюстители общественного спокойствия должны, в случае необходимости, исполнять свои обязанности и по табельным числам. Поэтому помощник тюремного начальника, в мундире и при орденах, перед обедней зашел в контору и подписал там несколько заготовленных писарями бумажек. Все они были самого маловажного содержания, и только одну, последнюю, помощник перечитал повнимательнее и сейчас же отдал несколько распоряжений.

Олигер Николай Фридрихович

Николай Олигер

При казенной бумаге

Олигер Николай Фридрихович

При казенной бумаге

Николай Олигер

При казенной бумаге

День был праздничный, но блюстители общественного спокойствия должны, в случае необходимости, исполнять свои обязанности и по табельным числам. Поэтому помощник тюремного начальника, в мундире и при орденах, перед обедней зашел в контору и подписал там несколько заготовленных писарями бумажек. Все они были самого маловажного содержания, и только одну, последнюю, помощник перечитал повнимательнее и сейчас же отдал несколько распоряжений.

Сначала писарю:

-- Ступай в караульное помещение и скажи старшему, чтобы отрядил двоих для сопровождения.

Потом надзирателю, который от безделья ловил сонных осенних мух, жужжавших у открытого окна:

-- Возьми политического из одиночного коридора, из сорок седьмого номера. Пусть оденется. В город пойдет.

Сделав все это, помощник хотел было идти в церковь, зная, что все остальное сделается и без него, но почему-то передумал и остался в конторе.

Пришли два солдата, совсем готовые в поход: с винтовками и патронными сумками. Один -- веснушчатый, бледный, со строгим и слегка испуганным лицом. Другой -- черноволосый и бойкий.

-- Кто старший по конвою?

Бойкий выдвинулся вперед.

-- Так что я буду, ваше благородие.

-- Инструкции знаешь?

-- Так точно. Не впервой.

Помощник сморщился и крякнул, а затем сказал с удвоенной строгостью:

-- Будешь препровождать опасного политического. Никакого общения с вольными не допускай и держи ухо востро. Понял? За малейшее упущение будешь отвечать по всей строгости закона.

-- Так точно! -- отозвался бойкий казенным голосом.

Веснушчатый учащенно заморгал и подтянулся.

Помощник протянул солдату сложенную пополам четвертушку с подписями и расплывчатой синей печатью.

-- Возьми препроводительную бумагу. Сдашь там под расписку, а потом доставишь обратно.

Солдат молча сунул бумажку за обшлаг шинели и внимательно посмотрел на арестанта, которого в это время привел надзиратель.

Арестант был еще совсем молодой, с едва пробивающимися усами и чистенько одетый в штатское платье: темный пиджак, синяя вышитая косоворотка и широкополая шляпа. На ногах -- ботинки с пуговками. На вид ничего опасного не было, и поэтому оба солдата -- особенно веснушчатый -- сразу настроились особенно подозрительно.

Бойкий расписался, где следовало, довольно уверенно водя пером по бумаге, потом оба стали по бокам арестанта, который щурился и морщил нос от яркого солнечного блеска, заливавшего контору.

-- Ну, марш!

Пошли.

Тюрьма -- на горе, над самой рекой. Кругом -- виноградники, сады, длинные, темные прямоугольники огородов. А вдали, в ложбине, едва маячит город. Чтобы добраться туда, нужно прошагать добрых верст шесть.

Осень уже на исходе; уже чувствуется, что близко зима, а солнце греет тепло и ласково, и кажутся золотыми в его лучах увядшие листья виноградников. Погружаясь в синеву неба, высоко летят паутинки. Деревья уже почти обнажились, но стоят такие веселые, тоненькие, стройные. Бодро вливается в грудь воздух, густой и пахучий.

За тюремными воротами арестант приостановился на одно почти незаметное мгновение, расправил члены и глубоко вздохнул. Долгая прогулка под осенним солнцем радовала его как призрак свободы. А после вечного серого сумрака одиночки все краски казались особенно сочными, запахи -- пряными, звуки -- серебристыми, как колокольчики католической мессы.

Солдаты, должно быть, привыкли к золоту виноградников, к яркому солнцу, к воздуху. Их загорелые лица мало изменились здесь, за воротами: даже как будто сделались еще более сосредоточенными и выжидающими. Оба шли в ноту, и арестант невольно применялся к их заученным, размеренным движениям.

Обогнули стену неуклюжего кирпичного завода, пересекли опустевший уже огород по протоптанной поверх разрытых гряд тропинке. Рыжеватая громада тюрьмы скрылась из глаз, и теперь было еще просторнее и еще веселее.

Одиночество располагает к болтливости. Арестант дышал полной грудью, наслаждался солнцем и воздухом, -- и ему страстно хотелось поделиться своими переживаниями хотя бы с этими серыми и угрюмыми людьми, которые именно для него припасли свое оружие и, во всяком случае, были похожи больше на врагов, чем на друзей.

Сказал несколько слов, которыми обычно завязывают разговор с незнакомыми.

-- Какая хорошая осень стоит... Что, всегда так бывает в этих краях?

Солдаты встрепенулись, быстро взглянули сначала на арестанта, а потом друг на друга.

-- Что бывает-то? -- переспросил веснушчатый.

-- Да вот погода такая осенью! -- объяснял арестант. -- И тепло. У нас, на севере, давно уже снег лежит и волки по ночам воют.

-- Волков тут нетути, потому что город! -- нехотя процедил веснушчатый, но старший все-таки оборвал его:

-- Поговори!..

Арестант усмехнулся и промолк. Три пары каблуков дружно и бойко стучали по засохшему, как асфальт, чернозему. У старшего что-то звякало в кармане: должно быть, медные деньги. Этот звук казался солдату недостаточно официальным, и он время от времени исподтишка придерживал карман рукой.

На перекрестке двух дорог приютился белый саманный домик с камышовой крышей. Перед домиком, на дороге, возился со щепочками ребенок лет четырех, в коротенькой, до пупа, розовой рубашонке. Из калитки, заслышав шаги, вышла уродливая беременная женщина, смотрела на проходивших злыми зелеными глазами. Арестант, осторожно минуя мальчика, прищелкнул пальцами:

-- Эх ты, бутуз!

Женщина бросилась к ребенку и, с трудом сгибаясь, оттащила его к калитке. И, не сводя с арестанта зеленых глаз, бросила в него руганью, мелкой и колючей, как сенная труха. Арестант закусил губу и нахмурился.

Прошли версты две, -- а город был еще все так же далеко, и едва приблизился небольшой поселок, который нужно было миновать по дороге. Солдатам, по-видимому, начинало надоедать напряженное молчание. Они все чаще и чаще искоса взглядывали на арестанта, а старший беззвучно шевелил губами, как человек, занятый какою-нибудь неотвязной думой.

Потом веснушчатый пробормотал скороговоркой:

-- Обед-то, чай, без нас привезут в караулку...

-- Так что ж?.. Оставят, сколько полагается! -- успокоительно отозвался высокий.

-- Черта с два оставят... Слопают!

Арестанту захотелось закурить, и, когда он полез в карман за табаком, солдаты сейчас же прекратили разговор и заметно крепче сжали винтовки. Веснушчатый даже подался вперед всем корпусом, как человек, приготовившийся ко всяким случайностям. Арестант достал табак, кусочек папиросной бумаги и принялся свертывать папироску. Старший вдруг грубо опустил свободную руку ему на плечо.

-- Это не полагается... Оставь!

-- Что не полагается? -- удивленно переспросил арестант.