Прямой путь шел через главную улицу, но солдаты, хотя и утомились от длинной прогулки, все-таки сделали почему-то порядочный крюк и пришли, куда было нужно, менее людными переулками. Остановились перед небольшим особнячком, выкрашенным в веселую голубую краску. Сквозь чисто вымытые оконные стекла просвечивали тюлевые гардины и цветы в майоликовых банках. Казалось, что там, внутри, должно быть так хорошо, уютно и мирно.
Солдаты не знали как войти, и, потоптавшись немного у парадного входа, украшенного большой медной дощечкой, завернули через незапертую калитку во двор.
Во дворе из открытого окна -- уже без гардин и цветочных банок -- выглядывал благообразный вахмистр с проседью и лысиной. Щурясь от солнца и сделав ладонь козырьком, посмотрел на пришедших. И улыбнулся арестанту, как старому знакомому.
-- Пожалуйте, пожалуйте... Заходите! Вот сюда, служивые... Направо, в крылечко.
Из тесных сеней, с кадкой для воды и мочальной шваброй в уголке, попали прямо в канцелярию. Крепко пахло сургучом, бумажной пылью и кислыми щами. За длинным некрашеным столом сидели два писаря и быстро писали, одинаково склонив головы на одну сторону. Третий стучал на машинке. Поодаль поместился младший унтер-офицер и, вынимая из холщового мешочка форменные оловянные пуговицы, старательно пересчитывал их, а потом раскладывал на свободном месте стола одинаковыми кучками.
Старший стукнул винтовкой об пол и достал из-за обшлага препроводительную бумажку, которая порядком измялась за дорогу, но все же не потеряла своего специального казенного вида.
Писаря оставили работу и оглянулись, унтер-офицер как раз досчитал последнюю кучку и ссыпал все пуговицы обратно в мешок.
-- Двести восемьдесят одна... Семи штук не хватает, чтобы им икнулось. Докупать придется!.. Наше вам почтение! Давненько не виделись!
-- Да, с ареста! -- усмехнулся арестант и вспомнил, как этот самый унтер держал его за руки при обыске.
-- Теперь уже можно прямо сказать, что ваше дело скоро решится! -- успокоил вахмистр, принимая от конвойного бумажку. -- Вы присядьте тут, а я доложу.
И на носках, чтобы не так греметь шпорами, вышел за дверь, в комнаты с гардинами и цветами. Арестант сел на длинную скамейку, конвойные помялись и тоже решительно опустились по бокам арестанта. У всех троих ноги сладко заныли от усталости.
-- Как здоровье? -- справился унтер-офицер.
-- Ничего! спасибо
-- Побледнели вы очень. Или загар сошел, может быть... Здоровье-то беречь надо. Не скучаете? Пуще всего скучать берегитесь. Начальник-то у вас собака большая, но и с ним ужиться можно... На днях для вас целый ворох книг доставили. Мне господин полковник и просмотреть приказали... с вахмистром вместе. Хорошие книги. Которые есть даже с картинками. Не забывают вас.
-- То-то тебе и нагоняй хороший был за эти книги! -- усмехнулся один из писарей.
-- Действительно... Там в одной книжке карандашными точками секретное письмо было наметано, а я прозевал. Потом полковник сам доискался как-то... Кричал здорово и ногами топал. Теперь вот посадил по хозяйственной части пуговицы считать.
Арестант почесал за ухом.
-- Жаль...
-- Вам жалко, да и мне нехорошо... Хотите папиросочку? Турецкая.
Арестант вспомнил, как на первом допросе товарищ прокурора предлагал ему свою душистую папиросу и заметно был обижен, когда арестант отказался. А сейчас совсем не хотелось обижать разговорчивого унтера.
Закурил с наслаждением, выпуская густые клубы едкого дыма.
Веснушчатый конвойный разочарованно вздохнул:
-- Разрешается, стало быть... курить-то... А мы не давали.
Унтер-офицер посмотрел на него с презрительным сознанием своего служебного превосходства.
-- Вы разве что понимаете? Одно слово -- крупа!
Вернулся вахмистр. И, переходя через канцелярию, все еще сохранял на добродушном старом лице выражение почтительной суровости и неуклонной исполнительности, с каким стоял перед полковником. Кивнул унтер-офицеру:
-- Павлов, тебя!
Павлов положил на край стола только что закуренную папиросу, торопливо одернул мундир и так же, как вахмистр, на самых кончиках носков, направился к двери. Сразу превратился из обыкновенного веселого человека со всеми обычными радостями и горестями в ту немую, инстинктивно-злобную машину, которая присутствовала тогда на обыске. А вахмистр сел, опять распустил лицо в улыбку, пригладил ладонью усы.
Солдаты смотрели на него исподлобья. Что-то казалось им подозрительным в этой чистенькой белой комнате и в этих людях, которые так легко и быстро меняют личину.
-- Как делишки, служитель? -- заговорил вахмистр.
Веснушчатый учащенно заморгал, а старший приподнялся, сплюнул в уголок и процедил сквозь зубы:
-- Известно, какие наши дела... Одно слово -- солдатская доля.
-- Да, поприжали вас теперь, с войной-то... И то говори спасибо, что в действующую армию не угнали.
-- Тут и дома хлопот много. У людей праздник, а у нас все страда. То туда, то сюда... Из караулов не выходим.
-- Ну, Бог даст, скоро отдохнете! -- примирительно сказал вахмистр и повернулся к арестанту, который, не спеша, докуривал папиросу. -- Я так полагаю, что скоро и вам какое-нибудь облегчение выйдет. Очень уж от этой войны народ поумнел. Пустит кое-что насмарку.
Арестант, благодаря долгому тюремному сиденью, был совсем не в курсе текущих событий, но кое о чем все-таки догадывался. Помогало, может быть, особое, почти инстинктивное чутье, развивающееся в вынужденном одиночестве. И сейчас арестанту казалось не совсем понятным, почему вахмистр разговаривает о грядущих событиях не только без всякого огорчения, но даже с некоторой радостью. Вахмистр легко, как по книге, прочел мысли собеседника и объяснил:
-- Вы вот, молодой человек, пожалуй, и за людей нас не считаете, а мы многое понимаем не хуже вашего. Если вожжи через меру натягивать, так они и оборвутся, пожалуй. И кони всю телегу разнесут... Так что от всего нашего житья одно мокрое место останется. Поослабить надо. До пределов умственности.
-- Внизу поумнели, да сверху дураков много! -- выговорил тот писарь, что стучал на машинке. -- Добром не дадут.
Вахмистр крякнул.
-- Не дадут, так сами и поплачутся. Наше-то дело небольшое.
-- Однакоже... а если без дела придется остаться? -- поинтересовался арестант.
-- Не может этого быть. Если вы даже республику заведете, так и то без жандармов не обойтись. Во Франции-то их нету разве?
-- Ну, там... Немножко в другом роде.
-- И мы будем в другом роде. Смекалки хватит. Разве пожалуй, генерала нашего уберут, так тому -- скатертью дорога. Такой окаянный веред, прости Господи...
-- А уж наш батальонный всякого за пояс заткнет! -- оживился старший солдат. -- Всякого японца гаже. У нас говорят которые что, как погонят на военные действия...
-- Никуда вас не погонят! -- отрезал вахмистр. -- Не нынче-завтра уже и мир подпишут. Навоевались.
И предупредительно рассказал арестанту целую кучу самых свежих новостей. Тот внимательно слушал, стараясь отделять ложь от правды, но, по-видимому, все то, о чем рассказывал вахмистр, было настоящей, доподлинной истиной. Под влиянием этой истины на душе у арестанта становилось все светлее и светлее, -- но вот тихонечко открылась дверь в соседнюю комнату. Выглянул Павлов.
-- Пожалуйте!
Солдаты поднялись было вместе с арестантом, но вахмистр удержал их:
-- Не надо. Только наследите везде. Там ковры...
-- Приказано, чтобы не спускать глазу! -- настаивал старший.
-- Теперь уже не твое дело. Мы отвечаем.
Солдаты все-таки тревожились. Все время, пока не было арестанта, опасливо посматривали на дверь и вздыхали.
Один из писарей покончил с перепиской какой-то длинной ведомости на больших разграфленных листах, зевнул и потянулся.
-- Управился... Авось, теперь в город пустят.
-- Держи карман шире! -- усмехнулся тот, который сидел за машинкой. -- Еще столько же подвалят. Я видал у полковника в кабинете... Приготовлено...
