Настасья осторожно хозяйничала в кухне, старалась не стучать посудой, даже ходила на цыпочках. Хотела с самого начала показать постояльцу, что он не ошибся в выборе квартиры и что здесь, действительно, ему будет хорошо и спокойно.

Метранпаж спал крепко, посвистывал носом. Проснулся только около шести часов, умылся у своего умывальника с золотыми разводами и пошел в кухмистерскую обедать. Вернулся почти в одно время с Провидовым и, вежливо расшаркиваясь, представился хозяину:

-- Счастлив познакомиться: газетный метранпаж Ледорезов!

Слесарь торопливо вытер об полу пиджака потную ладонь и крепко, с чувством, пожал протянутую ему руку.

-- И я с своей стороны... Уже имел удовольствие слышать от супруги... Дай Бог в мире пожить, да подольше.

-- Я надеюсь! -- убежденно сказал метранпаж. -- Я, знаете, человек постоянный. И корни пускаю крепко, конечно, если почва благоприятная.

-- Почва у нас -- сами увидите.

Когда слесарь поужинал, Настасья поставила самовар, сбегала в лавочку за полфунтом вишневого варенья и пригласила постояльца откушать вместе, для первого знакомства. Метранпаж сейчас же согласился и, со своей стороны, тоже вынес угощение: коробочку эйнемовского печенья.

Хозяева первое время конфузились и только усиленно угощали, а постоялец занимал разговором. Сначала расспросил обстоятельно о том заводе, где работал Провидов, узнал, трудна ли работа и хорошо ли идут дела у завода. Потом перешел на свою газету, а с газеты -- на иностранную политику. Провидов любил побеседовать о политике и потому тоже скоро разговорился. И был приятно поражен, когда узнал, что такой образованный и почтенный человек во многом одних с ним мнений. Обоим не нравились войны и беспорядки, и оба предпочитали тихую и мирную, хотя бы и самую скромную жизнь.

-- У меня все эти беспорядки за горбом сидят! -- показывал на свой коротко подстриженный затылок слесарь. -- Обещали разные горлодеры золотые горы, а на поверку вышел шиш с маслом, да еще хорошая трепка на придачу. До сих пор, понимаете, оправиться, как следует, не могу после всех этих забастовок! А из-за чего все? Если человек о собственном благе и покое заботится, то ему не следует бунтами заниматься. Это только для разных голоштанников хорошо, которым все равно терять нечего!

Ледорезов поддакивал и кивал головой, и опять переходил на какие-нибудь греческие события, и тут тоже они во всем сходились.

Слесарь, наконец, не выдержал.

-- Что это мы все чаю, да чаю... Такого постояльца и пивом угостить не грех, Настасья! Скомандовала бы ты парочку-другую... Под политику-то очень даже гладко выйдет...

-- Пьянства не терплю, но против умеренного и своевременного употребления ничего не имею! -- согласился метранпаж. -- Однакоже под непременным условием: так как сегодня мое новоселье, то я и угостить должен. Я даже и сам сходить могу, чтобы не утруждать хозяюшку.

Немного поспорили, но кончилось тем, что Настасья взяла у Ледорезова денег и принесла две пары. Метранпаж пил и посматривал на часы: серебряные с золотой накладкой и толстые, как кастрюля...

-- Куда торопитесь? -- убеждал размякший Провидов. -- Дело не зверь, в лес не убежит!

-- И очень даже убежать может! Я над метранпажной частью -- самый главный и готовлю номер к окончательному выпуску. Без меня там никак не обойдутся, и если даже я опоздаю, то могут произойти тысячные убытки от несвоевременного выпуска.

Когда пиво было распито и язык устал от разговоров, расстались друзьями. Слесарь опять долго и крепко жал руку постояльца, горячо уверял его в своей горячей преданности.

-- Очень рад, очень рад! -- сказал Ледорезов. -- Теперь уже я знаю, что мы хорошо уживемся.

Надел хорошее новенькое пальто, шляпу-котелок, взял тросточку с выделанной на рукоятке голой девицей и ушел в типографию.

Укладываясь спать, слесарь еще долго, по инерции, продолжал говорить, потом заворчал на жену:

-- Так оно и есть, как я полагал! Одно бабье воображение. Таких людей днем с огнем поискать надо, а она надумала невесть что. Разумеется, человек еще не такой старый и к тому же холостой, так что по женской части должен кой-какие грехи иметь, но тебе-то от этого никакого убытка не получится.

Жена сдавалась.

-- Да я и ничего уж! Хотя, по правде... Змеиный он какой-то... Никак ты ему в душу не заглянешь. Что ему ни скажешь -- со всем соглашается, а сам себе на уме.

-- И пива сразу же выставил. При его содержании, ему все равно, что плюнуть -- четыре-то бутылки:

-- Имущества у него всякого очень много! Нам и в сто лет не нажить столько.

Слесарь подумал, потом сказал загадочно:

-- Может случиться, что если проживет он у нас долгое время и, как человек, видимо, не очень здоровый, помрет... И если он человек одинокий и особо близких не имеет... Очень просто, что и завещание отпишет!

Настасья повернулась к мужу своей горячей, крепкой спиной.

-- Спи уж лучше, обормот! Однако, не развезло ли тебя с двух-то бутылок?

Так и зажили, мирно, аккуратно и спокойно. Ночью метранпаж работал, днем спал, а по вечерам читал книжки или беседовал со слесарем. Снабжал своими книгами и Провидова, но тот больше только перелистывал чистенькие, ровно обрезанные странички, потому что насчет чтения едва справлялся и с копеечной газетой, которую покупал каждое утро и просматривал во время обеденного перерыва. А вечером как-то слипались глаза, строчки разбегались и мутнели. Много приятнее было слушать, как говорит метранпаж.

Понемногу узнали друг от друга все биографические подробности. Метранпаж, оказалось, происходил из далеких краев и родственников не имел ни души. Зато слесарь мог похвастаться двоюродным братом -- дьяконом и даже троюродным дядей -- архиереем. Насчет последнего он и сам, впрочем, несколько сомневался и считал его отчасти лицом мифическим. Тем не менее, метранпаж одобрил и это прикосновение к духовенству.

-- Самые все исконные и настоящие русские люди! В других сословиях, и особенно в дворянстве, всякая чужая кровь примешалась, а духовенство -- это уже славяне девяносто шестой пробы. И потому столь сильно телом и духом.

* * *

Голос у метранпажа был всегда ровный и ласковый, и глаза смотрели так, как будто они никого и никогда не могли ненавидеть, но только смотрели не в лицо собеседнику, а на печку, на пол или на стакан с чаем. Настасье это казалось неприятным. Зато ей очень нравилось, что постоялец меняет белье два раза в неделю, каждую субботу ходит в баню, а в воскресенье утром -- к обедне. Иногда он приносил из церкви просфоры и дарил их Настасье, приговаривая:

-- С праздничком! Удостойте лобзаньем по заповеди Христовой.

Настасья закрывала лицо рукавом.

-- Да, ведь, не Пасха!

И полупросительно, полусердито смотрела на мужа.

-- Лобзание любви во всякий праздник установлено, ибо это -- любовь духовная, безгрешная! -- объяснял Ледорезов.

-- Чего ломаешься, дура? -- сердился слесарь. -- Человек к тебе с духовным чувством, а ты морду воротишь...

Иногда метранпаж просыпался днем рано, часа в три. Тогда, умывшись, неспешно пробирался в кухню, присаживался в уголке и смотрел, как Настасья работает. Молчал, изредка напевал себе под нос какие-то песенки, а если и говорил, то о чем-нибудь самом простом и обыденном: о погоде, о прачке, о ценах на всякие хозяйственные продукты. Но что бы ни делала Настасья, она всегда чувствовала на своей спине упорный, назойливый взгляд постояльца. Делалось неловко и почему-то стыдно, до боли стыдно. Роняла тарелки, а раз налила керосину, вместо лампы, в суповую чашку. Но не решалась прогнать непрошеного гостя и на все его вопросы отвечала любезно и предупредительно.

Пробовала было вечером жаловаться мужу, но из этих жалоб ничего хорошего не выходило, потому что в сущности не могла даже объяснить, -- чем именно недовольна... Не заигрывает, не охальничает, никаких нехороших слов не говорит. А вот просто тошно, да и все тут.