– Стоп! – приостановил рассказ санитар, – что еще за «театр крыс»?

– Ну, как же? Актерская труппа из бионических грызунов; Шекспир, все дела.

– Че-еее! Для чего он вам был нужен?

– Не знаю. Когда мы напивались, она истерически желала пойти в церковь и наловить там крыс. Мы ловили, наряжали их в костюмы, и разыгрывали всякие спектакли.

– Спектакли?

– Это такие постановочные зрелищные выступления: актеры разыгрывают на разные темы сцены, зрители смотрят и аплодируют.

– А на что похожи эти сцены?

– Я думаю, на нашу жизнь, чувак.

– Даже не верится, – помотал головой из стороны в сторону Консиллер.

– Мы, между прочим, неплохие деньги так зарабатывали.

– А как же работа манекенщиком?

– Я уволился. Слишком грязное дело для влюбленного человека – скажу я тебе.

– А дальше вы, вроде, расстались?

– Скорей всего, да. Сказала, что я стал ей даже противен. Мол, я на нее плохо влияю.

– Прямо так и сказала?

– Да. Ты представляешь!…. Но, боги с ней! Выпьем!

908-ой сначала протянул санитару бумажный квадратик с перетертыми таблетками, потом, наполненный до краев стаканчик. Консиллер приподнялся на кровати, потушил сигарету в пепельнице, лежащей подле него, и взял выпивку.

– Ее дальнейшая судьба мне неизвестна, а вот я попал сюда.

– Неплохая история, – выразил похвалу Консиллер, – для романа будет самое то.

– Для какого романа?

– Ну, который ты пишешь.

– Ах, да, точно!

Ребята выпили. Санитар потянулся за закуской.

– Так, мне нужно проведать других пациентов.

Выплюнув несъедобную часть на пол, и, встав с кровати полностью, мистер Зализанная Прическа направился к выходу. Посмотрев ему вслед, 908-ой сосредоточенно начал перебирать в голове числа, и делать пометки в тетради, а чуть позже написал такую статью:

«Никогда еще не было такого чувства как страх перед грядущими мгновениями конца света. Мгновениями, когда все закончится, лишится материальной сущности, сущности бытия; перестанет быть чем-то важным, навсегда потеряет свой цвет для восприятия и утратит всякое значение. Не будет никакого повторения или попытки, запасного варианта или поддерживающего фактора спектра возможностей, попросту говоря, шанса. Мгновение улетучится как облако пара или дыма, развеется по колоссальной площади вселенной и растворится как капля воды в могущественных толщах океана времени.

Перестанет быть.

Мгновение тут же пропадет, как и появилось. Оно пронесется так быстро, что невозможно будет осознать его, почувствовать, и что-либо сделать в этот отрезок времени. Мерцание искры длится дольше. Дольше длится путь мысли по нейронным связям. Дольше длится импульс, побуждение, осознание. Дольше длится момент смерти.

Именно это мгновение в своей абсолютной невесомой позиции времени, абсолютной неуловимости и бесполезности для практических целей невероятно важно для каждого, пусть даже не замечающего их.

Жизнь складывается из гугол миллионов мгновений.

И лишь несколько из них способны задеть наш внутренний мир и оставить свой неизгладимый отпечаток, глубокий след своего пребывания на песке огромной пустыни господних просторов…»

2112 год

14 февраля

– Сегодня 908-ой устроит очередное цирковое представление для нового выпуска нашего журнала. Сделаем подготовительный вариант.

И господин Фыва начал диктовать машинистке:

«Ранним утром четырнадцатого и одна вторая февраля на памятник всеми известного музыканта двадцатого столетия Сида Вишеса залез молодой человек и принялся кричать в громкоговоритель нецензурную брань. Он оскорблял проходящих мимо людей, плевался во все стороны и показывал непристойные жесты. Такое нахальное и возмутительное поведение не могло остаться без внимания наших добропорядочных граждан из двадцать второго века, и вскоре у памятника собралось около пятнадцати человек, в числе которых был и йорклиционер. Они начали потирать кулаки и возмущенно выкрикивать:

– Слезай оттуда!

– Вот уж мы тебе всыплем!

– Да ты сдурел!

Только этот явно нетрезвый лем, несмотря ни на что, продолжал материть мирных граждан на чем свет стоит, а потом вытащил из кармана куртки лист бумаги, и серьезным зрелым голосом оповестил всех о его содержимом…»

Господин Фыва, этот низенький полненький человечек в оранжевой рубашке с белым галстуком, удобнее уселся в своем первоклассном редакторском кресле и приготовился.

– Кхм… – изрек он для начала, и соизволил зачитать:

«В раю своих фантазий, отстреливая потолочных крыс,

Лишившись окончательно всех разума обрубков,

Давно уж мертвые, с истлевшими телами на Земле,

Валялись души грязных и испорченных ублюдков.

Нахваливать богов им времени потратить было жаль:

За всякую пахабную и прочую там грязь –

С такой отвратной ерундой из них никто б не пожелал

Ни мысленную и, упаси господь, иметь хоть половую связь.

Барахтаясь на волнах подпитого недавно ими рома,

Убитые мозги их обрастали грандиозными идеями:

Накласть на облака, вздрочнуть на божьих ангелов с парома,

А на десерт жестоко выругать Да Винчи привидение.

И в этой наркотической, позвольте исказить, дремОте,

Имеется в виду, что под влиянием, ну сами знаете, каких веществ,

Души одной владелец большеротый

речь применил из всех ему подаренных блаженств:

– За что ты, мой друган, попал сюда? Чем заслужил? —

спросил соседа он, что райский ром бутылками глушил,

– чему Священные обязаны тебе на небесах?

Хотя, по виду, рад что ты, я б не решил.

Паршиво наблюдать мне грусть в твоих глазах…

Сосед задумчивый и странный беседовать желанья не имел,

Но в простоте душевной он мог бы сделать фору всем.

Не убирая взгляда ни на миг с полоски горизонта,

В ответ слова он произнес не очень-то охотно:

– Шум моря, под соленый бриз с небрежностью брызг сочетаясь,

Могу послушать я, в мечтах о дальних плаваньях купаясь.

Могу послушать скрипку, пианино, но, предпочтительно, гитару,

Но только голос девушки моей любимой я принимаю за отраду.

Как корабельные поскрипывают снасти, шипенье солнца на закате,

Как в синем море от оргазма стонут дико чайки.

Прости, любезный, что я с тобою буду груб, но друг,

Все ж слышать мне милей твоих речей –

биение живого сердца у изголовья в дни самых депрессивных мук.

– Да ты страдальца корчишь, как новорожденный малый, рожи.

Я ж повторяю, ты в «РАЮ», и жаловаться, я не скажу, что грех,

Но все ж негоже…

– Где ты в моих словах нытье-то рассмотрел, болтун,

что счастье лишь в бессмысленном трепле находит?

По мне так лучше выпить рому на пути к родному дому,

Коль речь о срамной недостойной жалобе заходит.

Как я попал сюда? Так вот, однажды ночью это было:

Я умер от тоски, когда грустил по самой милой.

Романтиком меня, конечно, непросто обозвать,

Но мне, порой, любимая дороже, чем родная мать…

– Так что ж, теперь, и здесь сердечко ноет,

Которое заколотили в гроб давно?

И в райских кущах спасу не находишь?

И мучаешься, страдаешь все равно?!

Ну, да, дружище, в фортуну шар твой не попал:

Косой удар иль ты был пьян?

Давай-ка, выпьем по текиле и раскумарим, брат, кальян!

– В твоих речах есть доля правды,

Однако ж, сердцу не прикажешь выть.

А ты, по ходу, парень – славный малый,

И, вдруг, мы можем, в принципе, дружить.

– Я рад дружить, но можно мне нескромно расспросить:

Что для тебя такое быть любимым и любить?

– Вопрос поставил точно, и я бы рад, друг, не солгать.

Могу сказать с уверенным и твердым словом,