Остановился Савраска у ворот Ивана Федоровича Округина. В накинутой на плечи дохе во двор вышел хозяин и распахнул ворота:

—

Заводите клячу в ограду, погрейтесь, а я соберусь пока… — Мимоходом бросил равнодушно: — Как промышляли?

—

Так себе, — буркнул неопределенно Иннокентий Васильевич.

—

Ну, тогда отверну тебе головешку, как цыпушке, — зловеще пообещал Иван Федорович.

Округины всегда выходят из тайги чуть раньше Петровановых. Охотятся они на правой стороне Лены, в пригольцовье. Соболь там черный, да снега — по пояс. Округины хотя и выходят пораньше, но пушнину сдавать не торопятся. Иван Федорович ждет Иннокентия Васильевича. Так у них заведено: сдавать пушнину в одно время.

С молодых лет у них идет спор: кто кого обскачет? Полдеревни собирается в контору поглазеть, как они куражатся друг перед другом.

Охотники в контору заходят молча. У порога смахнули шапками снег с обуток, оглядели присутствующих внимательно. Иван Федорович рявкнул басом:

—

Привет, дети природы!

Из другой половины конторы появился охотовед. Поздоровался со стариками не кивком головы, а за руку.

Осведомился заботливо:

—

Как здоровье, промысловики?

—

Не гнется, не ломается, — отвечают хором.

—

Раз так, показывайте, что принесли…

Соперники сначала сдают белку. У Ивана Федоровича на сороковку больше. Зато у Иннокентия Васильевича сортом повыше. По деньгам вроде ровно.

Доходит дело до соболей. Тут-то и начинается потеха! Иван Федорович выкладывает на стол трех и озорно смотрит на Иннокентия Васильевича. Тот, усмехаясь, кладет четырех. Иван Федорович сердито крякает и выкладывает семь. Иннокентий Васильевич, смахивая пот со лба рукавом тужурки, кладет одного. Иван Федорович, не давая сопернику опомниться, кладет сразу десяток. Иннокентий Васильевич морщится, как от зубной боли, и вытряхивает из мешка восемнадцать…

Получилось, что у Петровановых соболей больше. Но когда охотовед подбил бабки, выяснилось — денежные суммы у тех и других почти одинаковые.

—

Промышлял бы я в гольцах, давным-давно обскакал бы тебя, Иван, — кипятится Иннокентий Васильевич.

Иван Федорович парирует хладнокровно:

—

Мне бы твои угодья, Кеша, всю бы эту контору головками завалил!

Соперники получают квитанции, расписываются в ведомости, прячут поглубже в карманы деньги и направляются к двери.

У порога Иннокентий Васильевич спохватывается:

—

Голова садовая, совсем забыл…

И вытаскивает из-за пазухи чудо-соболя. Иван Федорович тоже, но как бы нехотя, лезет к себе за пазуху и вытаскивает черного-пречерного баргузина.

Обмениваются и придирчиво разглядывают их.

—

Погляжу, погляжу, не заклеил ли дыру на шкурке собачьей болонью?

—

Сам своему кошачий хвост пришил…

Под общий хохот возвращаются в обнимку к охотоведу.

Звенит валдайский колокольчик, звенит-заливается. Скачет по извилистому зимнику застоявшийся Савраска, летит из-под копыт снежный бус, скрипят полозья. Спешат Петровановы, торопятся домой, где их ждет, не дождется хлопотливая Пелагея Захаровна и волшебный горностайка.

Недолго пробудут охотники дома. Натаскают воды в кухонные бочки, огребут снегом избу, чтобы картошка в подполье не замерзла, подвезут сенца буренке и опять уйдут к далеким зимовьям промышлять соболя и белку. Так было, так есть и так будет, пока живы чалдоны и сибирская тайга.

Я сдал охотоведу дюжину соболей и сороковку белок. Иннокентий Васильевич нарадоваться моей охотничьей удаче не мог:

—

Правильно я присоветовал из дома бегать! Не остался пусторуким, оправдался. Еще и рыбы наловил… Дарю тебе Героя за твою таежную удаль. Пусть с Ивой у нас живут. Что ты будешь с собаками каждый раз по самолетам таскаться? Приезжай на будущий год пораньше. Новое зимовье тебе срубим. Есть тут недалеко от деревни фартовое местечко. На тундряные озера сходим, щуки там — по два метра длиной…

Мы сидели за столом, потешно отражаясь в старинном самоваре. По горнице шмыгал горностайка. На окнах сияли дремучие серебряные леса.

—

Сыграл бы, что ли, гармонист, на прощание что-нибудь наше, русское, — подавая гармонь, попросила Пелагея Захаровна.

И я заиграл: «В одном прекрасном месте, на берегу реки…» А в глазах стояли — новое зимовье на фартовом местечке и огромные щуки.

Сразу же после Гражданской войны приключилось.

Приехал в Салтыковку красноармеец в коммуну агитировать. Пришел на вечерку. Наши парни, начить, поднесли ему рюмку спирта. Девки, курвы таки, одурели — все с ём, да с ём пляшут. Бравый вопче-то был! Парням забидно показалось.

Мой ухажер, Проша, говорит:

—

Ты, гость, с девками герой. Ты нам, мужикам, покажи свою смелость.

—

Как ее показать? — спрашивает тот.

—

А так: дадим тебе кол да топор, сходи на кладбище, забей его там.

Время-то хоть и позднее, не сробел красноармеец, пошел. Девки прямо без ума от него: вот, мол, какой ястреб, не то, что наши водохлебы! Ждем-пождем, нету… Парни гыргочат:

—

Чё его ждать, давно на полатах солдатские обмотки сушит. Ну, разошлись, начить, по домам.

Утром прибегает ко мне подружка, сама как стенка бела.

—

Ты ничё, Агрофена, не знаешь?

—

Чё такое?

—

Красноармейца мертвого с кладбища Прошка на подводе привез.

—

Охтимнешеньки! — Меня от страха заколотило всю…

Оказывается, когда красноармеец кол забивал, полу шинели-то и прибил.

Толкнулся обратно идти, ему и поблазнилось, будто его покойник схватил. От страха сердце разорвалось пополам.

Вскорости начальство из Киренска понаехало. Нас всех в коммуну загнали. Назвали мово Прошу «гидрой» и утортали неведомо куда. Как сичас помню.

Жил на окрайке деревни Горбово, около полевых ворот, Митя-

бобыль. Бедно жил. К людям в гости не ходил и к себе не зазывал. Кормился рыбалкой.

Поплыл как-то за реку переметы проверять, стружок волной от парохода захлестнуло, утонул Митя. Поневодили, поневодили — не нашли.

Год или два прошло, стали забывать о Мите. Избенка от горя скособенилась, заросла лебедой. Деревенские заходить туда даже белым днем боялись: мало ли что! Странный какой-то Митя был, к тому же — не нашли. Нечисто тут.

Последнее время стали примечать люди, особенно в полнолуние: стонет кто-то по ночам в избе и вроде как свет горит. Страшно!

В лес по дрова или в луга по сено ехать — маета. Только мимо избенки — конь на дыбы, пена с него клочьями в разные стороны летит. Храпит конь, упряжь рвет, назад пятится.

Была бы церква в деревне, пригласили бы попа, он отпел бы эту избенку, закрестил — и все. Где в советское время попа найдешь? Их всех комиссары поубивали, а церквы комсомольцы раскатали по бревнышку.

Мужики уже хотели было полевые ворота на другую сторону деревни переносить.

Освободился, на наше счастье, из тюрьмы Кенка Черкашин. Мужики упали перед ним на колени.

—

Ты, Кенка, огни и воды прошел, и медные трубы — выручай, супостат!

Обсказали, что и как.

Кенка загорелся:

—

Поставьте два литра спирта, выручу.

—

Какой разговор, четыре литра поставим, — обрадовались мужики.

Наступило полнолуние, дата смерти бобыля. Кенка взял у матери крест, надел на шею. Бутылку спирта, два стакана, закуску прихватил и пошел поминки по Мите справлять. Мы-то, дураки, даже девять ден не отвели.