— Евдокия Изотовна, я ваш племянник, Николай Григорьев.
— Племянник? Так, так, так. А ваш батюшка никогда не был лейтенантом Шмидтом? — весело поинтересовалась тетушка.
Григорьев молча вытащил паспорт. Хозяйка нацепила изящное пенсне на золотой цепочке, протянула за паспортом тонкую молодую руку и изучила документ от первой до последней страницы.
— Так, так, так. Похож на настоящий. Я согласна быть вашей тетушкой, молодые люди. Вы пили когда-нибудь настоящий кофе?
— Евдокия Изотовна, вы двоюродная сестра моей матери…
— Что вы говорите? Так, так, так.
— Мою мать звали Мария Кузьминична Григорьева, — не поддаваясь тетушкиным провокациям, упрямо объяснил Григорьев.
Евдокия Изотовна пожалела его и скорбно вздохнула:
— В моем роду не было такой фамилии, молодой человек.
— Естественно, — спокойно согласился Григорьев. — Это фамилия моего отца.
— А какова же фамилия вашей матушки в девичестве, молодой человек?
— Вот это я и хотел узнать у вас, Евдокия Изотовна.
— Так, так, так. Мне уже интересно, молодые люди. Больше вы ничего от меня не хотели?
— Я очень надеюсь на вашу помощь, Евдокия Изотовна. Кроме, вас никто помочь не сможет.
— Так, так, так?
— Я хочу узнать немного. Откуда моя мать родом?
— Простите, а зачем это вам?
— Моя мать хотела, чтобы ее похоронили на родине.
— Она только что умерла?
— Нет, она умерла десять лет назад.
— Удивительная история, молодые, люди. А вот и кофе готов. Позвольте ваши приборы. А что же вы молчите, милая девушка?
— Трудно говорить, когда не верят, — сказала Санька, осторожно передавая Евдокии Изотовне нечто прозрачно-миниатюрное, именованное прибором, по величине не больше чашечки из игрушечного сервиза «Молодая хозяйка».
— Так скажите же мне что-нибудь такое, чтобы я поверила, — попросила Евдокия Изотовна. — Попробуйте вспомнить что-нибудь.
— Моя мать упоминала Суздаль, — сказал Григорьев. — Она называла и деревню, но я тогда пропускал это мимо.
— Суздаль? Суздаль… Мало. Еще что-нибудь.
— Мать говорила, что вы прислали ей на свадьбу поздравление из Парижа. Она приглашала всех родственников, но вы тогда были за границей.
— Дата?
— Тридцать пять лет назад. Осенью. И вы написали, что посылаете в подарок китайское покрывало с аистами.
— И два пакета для новорожденных. Пакеты пригодились полностью?
Евдокия Изотовна легко поднялась, обняла и поцеловала Григорьева, обняла и поцеловала Саньку и даже немного расчувствовалась. От нее прохладно пахло лавандой.
— Значит, Мария Кузьминична? Да ее тогда Маруськой звали, бегала с цыпками на ногах. Да, да, помню. Я со своей матерью к бабушке приезжала за благословением перед замужеством — бабка у нас с Марией Кузьминичной была одна, а матери — родные сестры. Так, так, так, попробуем разобраться. У моей матери девичья фамилия была Окишева, значит, и у нашей бабушки в замужестве — такая же. Так, это понятно. А дальше? Еще бы шаг, еще один шаг… Нет, Николя. Не знаю. Не забыла, а просто не знаю. Мы ведь уже в городе жили, оторвались.
— Окишева — это моя прабабка?
— Да, Николя. Деда тогда уже в живых не было, разорвало бомбой на русско-японской. Тебе все это очень важно?
— Да.
— Ну, ну. Захочется — расскажешь, трудно — не надо, я с тебя больше паспорта не спрошу.
— А деревня? Деревню, куда вы за благословением приезжали, вы помните?
— Конечно, Николя, конечно. Прекрасно помню: две улицы углом, пруд посередине и ракиты над прудом, а вокруг леса, темные, темные леса.
— А название?
— Название, название… Нет. В моей памяти названия нет. Наверно, я больше думала о чем-нибудь другом, — улыбнулась тетушка.
— Но ведь это же ваша родная деревня?
— Не совсем. Там родилась только моя мать, а я уже московская.
— Но тогда ведь старались помнить! — возразил Григорьев.
— Ну, как тебе сказать, Николя. По-разному было, как и всегда. Моя мать замуж вышла в Москву, отец потом пост занимал большой — мне кажется, о деревенской родне, в общем-то, старались говорить поменьше. По-моему, мать меня и за благословением повезла только затем, чтобы бабку на свадьбу не звать. Бывает. Поначалу особенно, когда из грязи в князи. А ты, я вижу, идеалист, Николя? Тебе сколько — тридцать три? И все еще идеалист?
— Почему идеалист? — не согласился Григорьев.
— А вот лицо омрачается, чувств удерживать не можешь.
— А почему их нужно удерживать? — спросила Санька.
— Сентиментален, прямолинеен… — продолжала Евдокия Изотовна, как будто не услышала Санькиных слов. — Где вы его такого нашли, Сашенька?
— На похоронах, — ровным голосом ответила Санька.
— Пардон? — приподняла брови тетушка.
— Две недели назад мы похоронили мою сестру Александру…
— Ах, вот откуда кладбищенские мотивы…
— Это не мотивы, — сказала Санька. — Это жизнь. И в какой-то мере даже серьезно.
— Так, так, так… — внимательно смотрела на нее тетушка. — Без серьезного отношения к смерти не может быть серьезного отношения к жизни? Вы это имеете в виду, Сашенька?
— Нет, не это.
— Боже мой, какое народилось строптивое поколение. Как лучше всего с вами разговаривать, дети мои?
— Открыто, — ответила Санька.
— Так, так, так. А если хотите знать — это невозможно.
— Тогда никогда ничего не получится, — упрямо проговорила Санька.
— Никогда и ничего… — задумчиво повторила тетушка. — Самые беспощадные слова в языке. Что ж, попробую так, как вы требуете. Скажи, Николя, что значат эти фантазии? Или я не в состоянии понять?
— Евдокия Изотовна, — проговорил Григорьев, и Саньке было видно, как он волнуется, — Евдокия Изотовна, вы долго жили за границей. Так вот я спрошу… Вы часто вспоминали — Москву, все это… все, что оставалось здесь?
— А, ну, ну… И что же?
— Тоска по родине, — это так называется? Так вот — у меня то же самое. Тоска по родине. Как будто я тоже за границей.
— Гм… — произнесла тетушка и задумалась, и было видно, как она по мостикам своих мыслей уходит все дальше и дальше, улыбается чему-то, туманится грустью и молодеет.
— У меня идея, дети мои, — сказала Евдокия Изотовна, снова заметив присутствие Григорьева и Саньки. — Два года назад я познакомилась в санатории с одной женщиной. Месяц мы жили в соседних номерах, обедали за одним столом, беседовали обо всем — от аквариумных рыбок до пришельцев из космоса, а лишь в, последний день, перед отъездом, я узнала две вещи: у моей знакомой Антонины Викторовны Голубевой нет обеих ног — ампутированы в прифронтовом госпитале. И второе — она сказала: я хорошо знала вашу бабушку, Марию Аверьяновну Окишеву. Адреса своего она мне не предложила, как я теперь понимаю, потому, что я его не спросила. Но я помню, что она писала письма в Воронеж. Одно время я даже, хотела ее разыскать — все-таки старушка, которая не желает похвастаться ампутированными ногами и боевым прошлым, удивительное явление. Но вот как-то не собралась… Тут не слишком далеко, я съезжу.
— Куда? — удивилась Санька.
— Как куда, молодые люди? В Воронеж, естественно, — сказала тетушка, вытаскивая из стенного шкафа чемодан со множеством ремней, замков и пряжек и с созвездием заграничных наклеек.
Григорьев кивнул с улыбкой. Санька тоже.
— Но, — сказала тетушка, — одно условие.
— Мы согласны! — заранее сказала Санька.
— Ну, вот и прекрасно, — молвила тетушка, направляясь к балкону. Вернулась она с петухом под мышкой. — Пшеница, одуванчики и вода. И больше ничего. Его зовут Константин Петрович.
И тетушка протянула петуха Саньке.
Санька растерянно поднялась из-за стола и приняла петуха на руки. Константин Петрович предупреждающе вскокотал и на всякий случай долбанул Саньку в большой палец.
Тетушка вернулась к чемодану и собрала его в полторы минуты.
— Пошли? — спросила она бодро. — Ах, да! — остановилась она, натолкнувшись взглядом на телефон. — Одну минуту, дети мои… Алло? Бонжур, дорогой! Как ваша аристократическая подагра? Нет, нет, не смогу, я выезжаю в Воронеж. Семейные дела, дорогой. Прекрасно, только если будете покупать цветы, шер ами, не берите роз, я не выношу преждевременной старости даже в таком исполнении. А бьенто!
