Annotation

Спасение духовности в человеке и обществе, сохранение нравственной памяти народа, без которой не может быть национального и просто человеческого достоинства, — главная идея романа уральской писательницы.

Он увидел

Он увидел

* * *

Перебрасывая с руки на руку горячий чайник, она вошла в комнату и увидела, как Сандра спокойно, будто прогуливаясь по их тощему Бродвею, шагнула с узенького подоконника в раскрытый зев окна. Санька закричала одновременно с криком внизу и потому почти не услышала его, но, боясь, что услышит, с ужасом глядя на растекающийся из выроненного чайника кипяток, на замедляющееся движение его и остановку, на белый парок над плоской лужей, продолжала длинно и сверляще кричать, зажимая себе уши. С кухни вбежали девицы и, думая, что она ошпарилась, стали ощупывать ей ноги. Санька оттолкнула всех, ринулась вон и заперлась в туалетной. Часа через два ее насильно вытащили, а она все упиралась и никуда не хотела идти.

Ей объясняли:

— Дура! Следователь, понимаешь? Рост — во, плечи — во, молодой и без кольца… Следователь требует!

Не доходило. Порывалась обратно, чтобы в любую сторону стена, чтобы ни людей, ни окон, но ее втолкнули в комнату, в ту ужасную комнату.

— Вот, товарищ следователь, она все видела!

Санька зажмурилась и затрясла головой, но вообще-то уже не испытывала прежней паники, а все трезво отмечала. Услышала, например, как девицы уходят и как осторожно прикрывают дверь с таким расчетом, чтобы если не видеть, так слышать, что тут будет дальше, отмечала сторонним зрением, напряженно ожидая каких-то особых, пронзительных вопросов, заранее отчаиваясь, что ничего не знает и не сможет ответить. Но и это чувство тоже было где-то на задворках, а наполнял ее сейчас окаменелый протест против того, что произошло, и особенно против того, что будет сейчас происходить, против всех этих обязательных и равнодушных заглядываний в чужую жизнь и, может быть, смерть.

Следователь сидел за их терпеливым длинным столом посреди комнаты и усердно заполнял какие-то бланки, будто готовил ведомость для оплаты. Будничность его занятия и позы потрясла Саньку, а иконописное личико с просвечивающей сквозь бородку белой кожей показалось слишком ухоженным и потому оскорбительным для предстоящего дела.

Не прерывая аккуратного письма, следователь проговорил:

— Слушаю вас.

Санька молчала, разглядывая чужого человека, который положил свою папку с бумагами на кровать Сандры и, доставая новые бланки, прикасался коленом к голубому покрывалу.

— Так что же? — спросил следователь.

— Ничего, — сказала Санька хриплым голосом.

Он поднял на нее огромные глаза, утомленные тяжестью ресниц:

— Вы обязаны отвечать на мои вопросы.

Санька догадалась, что этому человеку ни в каких обстоятельствах не захочется выйти из окна и что она ненавидит его за это.

— Расскажите о том, что вы видели, — предложил следователь, намекая голосом на чью-то и как бы в первую очередь ее собственную заведомую вину.

Санька проглотила застрявший в горле шершавый ком и воспаленно воззрилась в распахнутое окно.

— Она… будто шла. Будто совсем спокойно. Будто собиралась идти долго.

— Куда идти? — спросил следователь.

Санька молчала, не поднимая глаз.

— Вы должны, когда отвечаете, смотреть на меня, — сказал следователь.

— Я не хочу, — возразила Санька, стараясь не видеть его.

— Почему? — изумился следователь.

И совсем не профессиональным было это «почему», и смотреть он требовал не из-за того, что так полагается при опросе свидетелей, ему самому все время очень этого хотелось, ему нужно было, чтобы все смотрели и восхищались, и млели, и тайно влюблялись, а он бы шел равнодушно через всех, и это было бы ему вместо всякого другого счастья, и все это Санька понимала ясно и определенно, будто все было записано в протоколе четким почерком. Следователь нетерпеливо повторил:

— Почему?

— Потому что мне стыдно, — сказала Санька.

Он такого ответа не ожидал. Он понял, что Санька имеет в виду, но поверить ей никак не мог, и тогда бы не смог, если бы она совсем прямо сказала ему, сказала бы, что он эгоист, пустой и подонок, — и поэтому повернул на другое и спросил очень тонко:

— Вы чувствуете свою вину?

— Нет! — не поддалась Санька. — Я чувствую другое.

Голос ее наполнился яростью и как бы отделился от нее, самостоятельно образуя слова, которых она потом опять не вспомнит, как и в последний раз перед начальником участка, когда завалили бетоном общую собачонку Сильву.

— А именно? — слегка усмехнулся следователь.

— А именно, что вы никогда ничего не поймете в том, что случилось! — Она уперлась в него беспощадным презирающим взглядом.

— А вы? Понимаете?

Эта девица не укладывалась в его представления о прочих людях, и потому нетерпеливо раздражала его, да еще навязывала собственные вопросы.

— Ей не понравилось, — послышался короткий ответ.

— Что же именно не понравилось гражданке Григорьевой? — спросил следователь, пытаясь переделать глупый разговор в протокольную однозначность.

— А я не знаю, — сказала Санька.

— Не знаете, а утверждаете!

Санька пожала плечами и замолчала. Видно, ей было наплевать на нелогичность ответов, просто говорила то, что думала, и в нем запоздало сработал сигнал: удача! не зевай! Такое случалось и раньше: он допрашивал людей, у которых было интуитивно ощущение парадоксальной сути — нелепой, бездоказательной и точной, и тогда можно было выстраивать оригинальные версии, на которые начальство обращало положительное внимание. У него был нюх — нюх на людей, умеющих видеть. Ну, а то, что действительным автором его версий был кто-то другой, это уже мелкие частности. На какое-то время он забыл об отсутствии восхищения в глазах этой девки с большими руками и замер в охотничьей стойке.

— Вы замечали в последнее время за гражданкой Григорьевой что-нибудь странное?

— Не замечала, — буркнула Санька, но перемену в собеседнике уловила. И, помедлив, добавила, заставляя себя забыть о неприязни к сидящему в ее комнате постороннему человеку: — Она всегда была странная.

— Подробнее, подробнее! — подталкивал следователь. — В чем это выражалось!

— Да мало ли… Ну, например, не любила говорить.

— Что говорить?

— Ну, уходила, если мы начинали о тряпках или парнях.

— У нее был мрачный характер?

— Ничего не мрачный, просто трепа не любила. Уйдет на кухню варить, или стирать, или в душ. А чаще в читалку.

— Любила читать?

— Это тоже. И училась.

— Заочно?

— Тут другого нет. А училась, знаете, где? На курсах цветоводов.

— Где-где?

— В Москве, кажется. Курсы цветоводов-декораторов.

Следователь разочарованно откинулся на спинку стула:

— Что же во всем этом странного?

— Но вы же удивились, когда услышали про цветоводов? Это и есть странное, когда другие так не делают, а только удивляются.

— Можете что-то добавить?

— Она была… ну, принципиальная.

— А это, по-вашему, плохо?

— Плохо, конечно. Живешь — как в президиуме сидишь. Я вот решила недавно, что буду принципиальная на один день, так к вечеру чуть не задохнулась.

— Отчего же?

— От неудобства. Надо же все, как есть. А ко мне, например, Наташка в новом платье подходит и спрашивает: идет? А я должна что? Я и должна, как есть: нет, говорю, не идет. Так до сих пор со мной не здоровается. А Наташка кто? А Наташка, между прочим, автолавкой заведует. Так что сами понимаете.

— Что я должен понимать?

— А то, что всем дефицит из-под прилавка, а я лифчик купить не могу.