— Давайте ближе к делу. Вы хотите сказать, что у Григорьевой с кем-то обострились отношения из-за ее принципиальности?
— Ничего такого я не хочу сказать. Она же не специально, как я, у нее это само собой. Заработал — получай. Никогда сама не лезла, все мы. Раз у нее Валентина десятку взаймы попросила. А Сандра спрашивает: зачем? А Валька говорит — на французские духи. Сандра сразу: не дам! Валька тоже в принцип: почему, если послезавтра получка? Послезавтра и купишь. Да не будет их послезавтра! Ну, значит, без них проживешь. Валька ревела даже. Мы ее, Вальку то есть, пожалели, скинулись по рублевке, купила она эти духи, а Ганька пришел и выпил. Так что правильно Сандра денег не дала.
— Потому что Ганька выпил?
— При чем тут Ганька? Вообще правильно. Мне, например, Валентина рубль так и не вернула. Спрашивать — неудобно, но рубль-то — мой!
— Значит, Григорьева не давала в долг, так как боялась, что долг не вернут?
— Да с чего вы взяли? Как раз и давала, если что. Вот у Лизочки мать в Ярославле умерла, две сестренки остались, так Сандра не то что Лизочке на дорогу, а каждый месяц потом посылала. А Лизочка ей кто? Да никто, даже не дружили, вот тут у нас в соседней комнате жила. Несовременная она была, вот что. Или преждевременная. Видно, поняла это и — пожалуйста!
— Что же в ней преждевременного? Обычный честный человек, да и то…
— Да? А мы, по-вашему, кто? Не честные?
— Вы меня не так поняли.
— Я так поняла! И не надо мне тут!
Вздрюченная все-таки девица. И нюх у него на этот раз сработал не туда. Неуравновешенная, склонна к истерии, неуживчива. А говорили, что тихая и скромная. Тихоня, как же. Того гляди, царапаться начнет.
Надо же, какой дурбень. И как таким поручают? И вопросы дурацкие. А уж виду напустил. А самому даже неинтересно.
— Скажите, у нее был друг, жених — что-нибудь в этом роде?
— Ничего у нее здесь в этом роде не было.
— Она получала письма?
— Получала. У нее брат в Смоленске.
— У нее есть родители?
— Нет. Только брат, это она сама говорила.
— В ее вещах не оказалось ни писем, ни записной книжки.
— А их и не было. Она читала письма прямо на почте, и сразу рвала и выбрасывала. У нас же общежитие — любят коллективные просмотры устраивать. А записная книжка ей и совсем ни к чему, у нее память — сдвинуться можно, получше, чем у счетной машины. Она книги каким-то способом читала — за вечер вот по такому кирпичу.
— Может быть, Григорьева оставила записку?
— Не знаю. Вряд ли. Зачем?
— Иногда пишут, чтобы никого не винили, или указывают виновного, это намного упрощает.
— Вы считаете, что она должна была позаботиться об упрощении?
— Но кто-то виноват в происшедшем? Или кто-то другой, или сама Григорьева.
— Это перед кем же она виновата? — изумилась Санька.
— Ну, допустим, перед собой. Ее у вас любили?
— Ну да, любить человека, который в любую минуту может сказать, что ты вчера в десять ноль-ноль совершил подлость.
— Григорьева знала, что ее не любят? Переживала из-за этого?
— Ну, не очень-то мы были ей нужны.
— А она вам?
— А вот это другой вопрос. А что? Может быть, и нужна была. А то слишком легко все.
— Это плохо, что легко?
— А чего хорошего? Соси себе лапу и мурлыкай. Вот вам — трудно было школу кончить? Или в институт попасть? Ну, и мы — хоть в институт по конкурсу не прошли, но зато на комсомольской стройке — герои, в газетах пишут. Думаете, трудно — в героях? Не сильно надрываемся, культурно в героях живем.
— Это плохо, что культурно?
— А вы все свое…
— Она чем-нибудь болела?
— Никогда. Даже гриппом. У нас носы, как подушки, говорим по-французски, а она хоть бы хны. Спортсменка, по лыжам первый разряд. Да она самый здоровый человек на всей стройке!
— Здоровый человек — и такое. Не вяжется.
Санька пожала плечами:
— Бывает.
— Что — бывает? — подозрительно посмотрел следователь.
— Когда не вяжется.
— А серьезно вы можете? — взорвался он вдруг. — Я серьезный человек, понятно? И профессия у меня серьезная, ясно?
— Ах, ах. А я вот бетонщицей работаю, так прямо со смеху лопнуть можно.
— Фамилия, имя, отчество?
— Козлова Александра Федоровна… А зачем?
— Заполнить надо. Год рождения?
— Шестьдесят пятый. Образование среднее, беспартийная, научных трудов не имею, родни за границей нет.
— Спасибо, очень остроумно. В последние дни Григорьева была чем-нибудь расстроена?
— Не заметила. Нет, была, как всегда.
— Чем она занималась — вчера, позавчера?
— Порядок наводила. Чистюля была ужасная. Перестирала все, перегладила. Пуговицы, где оторвались, пришивала. Старую обувь выбросила. Членские взносы вчера заплатила. Я и брать не хотела, я с получки собираю, но она обязательно хотела заплатить. Я еще спросила: ты что, уезжать собираешься?
— И что?
— А она сказала: возможно… Вот! Она заранее! Заранее все обдумала, теперь я точно знаю! Она что — насмерть? Умерла?..
— К сожалению.
Санька ссутулилась, съежилась, завяла.
— Ну да. Понятно. Скучно ей стало. Всё это.
— Что — это? — уже с раздражением спросил следователь.
Санька снова вскинулась:
— А всё! Может же умному человеку стать скучно? Или вы считаете, что не может? Хорошо, что у меня в голове — так себе, а то взяла бы и вышагнула, а какой-нибудь допрашивал бы: было у меня в этом роде или не в этом?.. Послушайте, надо же брату сообщить!
— Пожалуйста, можете сообщить.
— Видали, какой хороший? Да как же мы сообщим, если адреса нет?
— Ну, этого я не знаю.
— Да он же в Смоленске, брат! Я вам точно! Григорьев Николай Иванович, проще пареной репы. Ну, чего смотрите? Запишите! У вас-то, надо полагать, записная книжка имеется? Город Смоленск, Николай Иванович Григорьев, как придете, так сразу и сообщите.
— Что сообщить? Куда?
— По своим каналам, объяснять вам, что ли? Пусть передадут, что сестра… Они же двое на всем белом свете… Ну? Сделаете?
— Да что вы мне указываете…
— Я не указываю, я прошу. Или даже требую, чтобы вы как человек!
— Прошу говорить со мной официально!
— Да сколько угодно!
— Она не была — ну, скажем, беременна?
— Чего? Тоже мне проблема в наше время.
— А любовь? А несчастная любовь в наше время возможна?
— Всё возможно.
— Но вы полагаете, что этого не было?
— Да я не знаю, каким нужно быть человеком, чтобы она полюбила, а во-вторых…
— А каким нужно быть человеком?
— А вам это интересно, да? Могу и сказать. Несчастным нужно быть. Или очень талантливым. А лучше — то и другое вместе. Вы можете быть несчастным? А талантливым можете? Непризнанным гением, а?
— А во-вторых?
— А во-вторых, как раз несчастной-то любви ей и не хватало.
— Почему вы так думаете?
— Я не думаю так. Я так чувствую.
— Значит, Григорьева не смогла найти непризнанного гения и поэтому… Это вяжется, по-вашему?
— Вы насчет несчастной любви заинтересовались — я ответила. Ну, а когда женщине любить некого… Тут уж вы ничего знать не можете, тут уж вам не дано. И для вас это не вяжется. А для некоторых не вяжется, если без любви жить. И вообще я с самого начала сказала, что ничего вы не поймете.
— Но должно же что-то относиться к этому случаю?
— А может быть, всё относится! Не понравились ей мы с вами, например, вот и не захотела она с нами на одной земле жить. Скучные, говорит, люди. Бабы матом кроют, мужики по три часа перед зеркалом сидят, бороду себе расчесывают, да на черта ли мне такая бодяга?.. Опять не вяжется? Ну, и черт с вами, надоело мне всё, слова больше не скажу…
* * *
Добирался Григорьев сначала самолетом, потом поездом с ночной пересадкой и, наконец, вышел в старозаветном районном городке, откуда нужно было километров сорок проехать на какой-нибудь из попутных машин, что тяжким несмолкаемым гулом возвещали о себе с восточной стороны. Городок хоть и был разбужен грохотом невероятной техники, взлохмачен пылью, но по-прежнему выпускал своих гусей и кур на проезжие улицы, которые теперь и на самом деле стали проезжими, птицам приходилось отскакивать, хлопая крыльями и роняя перья в смертном полете, от гигантских колес невиданных чудовищ, но, ошалело передохнув, они снова возвращались на излюбленные уличные выпасы, еще недавно сплошь покрытые лысоголовой аптечной ромашкой. Городок как-то разом одряхлел, дома и палисадники покрылись пылью, хозяева уже отчаялись свести серый налет со стекол, и окна смотрели на происходящее старчески незряче и покорно.
