Море всегда было прекрасно. Но в то утро с морем произошло что-то такое, что Кольке и вовсе уж невозможно было смотреть на него, невозможно было стоять, невозможно молчать.

Он ветром пронесся по тропинке, врезался в упругую воду, барахтался в ней, хохоча и выкрикивая что-то, потом помчался вдоль прибоя с ликующим:

— А-а-а!..

И не было больше ни моря, ни гальки, ни неба. И его тоже не было.

— А-а-а!..

Радость неслась вдоль прибоя, радость летела над морем, радость вонзалась в небо, и шумели светом сосны, и пели светом камни, и рвалась от восторга грудь.

Захлебнулся. Упал. Зарылся лицом в ракушечный песок.

— Я знаю… Я знаю… — шептал он ракушкам и водорослям. — Теперь я знаю…

Когда появились силы встать и идти, он встал и пошел. И когда мать обеспокоенно взглянула на его измученное лицо, он сказал:

— Я знаю.

— Что ты знаешь, дурачок?

— Я знаю, зачем человек.

— Зачем же человек?

— У них нет голоса — для этого.

— У кого нет голоса?

— У камней. У воды. У неба. И они нашли человека — чтобы он говорил.

— О чем?

— Обо всем. О радости. Там везде радость, но они молчат. Они ждут, чтобы кто-то сказал.

— И ты сказал?

— Нет, я только кричал.

Можно часами сидеть на одном месте и перебирать мокрые камешки. Они разные. Они блестят свежей нежностью красок, а высохнув, — блекнут, становятся неинтересными, как лицо с закрытыми глазами. Тогда Колька подставляет полные пригоршни набегающей волне, и камни разом открывают глаза.

Нежно-розовый. Желтый с прозрачностью. По белому красные полосы. Серый с блестками, как иней в морозную ночь. Матовый, будто вареный сахар. Слоистый, как зебра: тут и черное, и светлое, и красное. Причудливое сплетение рисунков, смотришь — и внутри начинает звенеть музыка, никогда не слышанная, рожденная безмолвными прибрежными камешками, которые омылись зеленой морской волной. Новая горсть, новая музыка. Бесконечен берег. Бесконечно звучание камней. И почему-то все умещается в одном человеке.

Мать говорит, что у каждого камня есть свое имя.

— Назови, — просит Колька.

Мать качает головой.

— Я не знаю, малыш.

— Хоть один назови, хоть один, — настаивает Колька, рассыпая перед ней пригоршни камней.

Мать смеется.

— Если б я знала, что тебе это будет интересно, я стала бы геологом. Но тогда я не могла бы лечить людей.

— А есть, кто знает всё?

— Всё знают все. Если бы знал один, были бы не нужны остальные. Это было бы несправедливо, не так ли?

— Так… А как называется этот цветок?

— Не знаю.

— А этот жук?

— Не знаю.

— А этот куст?

— Ты долго будешь так спрашивать?

— Это камнеломка, на камнях растет. А жук — карапузик, вредителей уничтожает, а куст — облепиха, а под кустом, смотри, кулик стоит, от нас спрятался.

— Когда ты успел узнать все это?

— Вчера, неделю назад — не помню, когда. Ты ведь знаешь, как зовут твоих знакомых? И это знакомые.

— Вот как… Спасибо, теперь я буду знать, что на камне цветет камнеломка, а жука зовут карапузиком, а под облепихой стоит кулик… Дай мне вон тот желтый камень, сын.

— Этот?

— Да.

— Почему ты улыбаешься?

— Потому что я знаю, как называется этот камень.

— Вот видишь!

— Много лет назад, много миллионов лет назад здесь стоял болотистый тропический лес. И тоже росли деревья, похожие на эти сосны. Солнце вытапливало из их коры смолу, она капала в воду и там застывала. Потом сюда пришло море, вот это зеленое море, и волны, размывая берег, нашли застывшую смолу — она уже давно стала камнем. Нашли, раздробили и отдали нам… Это чудесный солнечный камень. Раньше считали, что он излечивает болезни. И еще считали, что он приносит счастье. Ты будешь счастлив, малыш.

— Но ты не сказала, как он называется.

— Янтарь. А еще его называют слезами земли.

— Слезы земли? А, да — дерево будто плакало, понимаю.

— Ученые и женщины любят этот камень. Ученые за то, что в янтарной смоле застывали древние насекомые, которых не встретишь больше нигде, женщины — за красоту.

— Посмотри — пузырек внутри. Это воздух?

— Воздух, которому миллионы лет.

Колька осторожно коснулся пальцами желтого камня:

— Красивые слезы у земли…

Море выносило на берег коряги, до белизны обглоданные волнами, похожие на скелеты фантастических чудовищ. Как хищные щупальца, топорщились обломанные корни. Иногда на них висела тина — будто остатки растерзанной добычи. Обычно коряги появлялись по ночам, и утром Колька пробегал по берегу, знакомясь с новыми пришельцами. Вначале было жутковато подходить к ним близко. Но они лежали смирно и день, и другой, и страх проходил, и уже было жаль их, огромных и сказочных, и Колька подтаскивал те, что были полегче, к воде и сталкивал в море, и там они оживали, щупальца двигались и словно что-то искали в волнах, и море уносило их.

В устье узкого ручья коряги были навалены одна на другую. Под ними обитало множество жуков и отдыхали отчаянные бездомные коты. Когда Колька забирался в их владения, у котов желтым загорались глаза, они шипели, как примусы, а встретившись с взглядом человека, истошно вякали и припадали к земле. Колька выгонял их. Коты вылезали из-под коряг, но не уходили совсем — усаживались против Кольки полукругом и раздирающе мяукали, строго соблюдая очередность.

Под корягами было не только сумрачно и таинственно. Под корягами был янтарь.

Когда Колька нашел там первый желтый камень, у него отчаянно забилось сердце. Он вылез на солнце, коты дружно рявкнули, торжествуя победу. Колька посмотрел на них.

— Ага, — сказал он, — я знаю, почему у вас желтые глаза. У всех кошек зеленые — у вас желтые. Потому что вы смотрите на эти камни. Так?

Коты молчали. Вероятно, обдумывали сказанное человеком. Колька вернулся под коряги. Коты опомнились и поочередно выразили протест.

Дни мелькали, как страницы интересной книги. Были наполнены страницы светом, криком чаек, шумом моря и смолистым запахом сосен. Казалось, только и есть на земле этот берег от мыса до мыса, да волны, да нагретая солнцем пустынность, да он сам, загорелый, грязный и счастливый.

Иногда у коряг появлялась мать. Он замирал в своем убежище. Мать раздевалась и входила в воду, отплывала подальше и долго качалась на волнах. В эти минуты он ничего не делал, сидел неподвижно, подперев голову рукой, бездумно слушая песню моря. Мать поднималась из волн, шла, залитая солнцем, светящаяся и прекрасная.

И опять было пустынное море. И опять из дальних далей бежали волны. И проносились, и кричали над головой темнокрылые чайки. Колька осторожно переводил дыхание и принимался за работу, выцарапывал в тускловато-желтых камешках отверстия, чтобы прошла нитка, старательно тер их шерстяной тряпкой, и камни просыпались, начинали блестеть на выпуклостях, открывали медовую прозрачность. Он нанизывал их на проволоку, прятал под куст и выкапывал из песка новые, невзрачные и влажные, Потом настало утро, то раннее, хрустко-свежее утро с только что проснувшимся солнцем и еще сонным морем, утро, когда краски густы и не разбавлены лишним светом, когда прозрачная тишина вот-вот рассыплется на дальний крик петуха, на сиплый гудок грузовой машины — и пойдет, заструится по земле шум людского дня, утро, когда то там, то тут над морем стелется туман, утро, которое вошло в его память со всеми подробностями своими — потому что было его последним утром у моря.

Он думал, что первым пришел к своим корягам. Но на старом коленчатом корневище уже висело платье матери. Сегодня мать встала раньше.

Ее долго не было.

Он сидел. Пестрое платье вздрагивало и трепетало у его плеча. Нанизанные на нитку кусочки янтаря покачивались на его руке.

Потом мать появилась из воды и тумана. Поднялась и стояла. Туман медленно таял позади нее.

Он уловил ее колебание и подумал, что сейчас она прикажет ему уйти. И ему придется уйти, и он уже встал, чтобы уйти. Но она не прогнала его.