Наконец, крутизна подъема кончилась, лес поредел, сделался насквозь солнечным и доброжелательным. Лика вышла на открытую макушку горы, поросшую земляникой. Там посреди поляны стояла вышка, вроде сторожевой, с открытой будочкой наверху. Из будочки смотрел на Лику и улыбался лесник Лекся.

— Лезь сюда, лезь! — крикнул он.

Под наклонными, сизыми от времени опорами вышки была крутая лестница. Лика вступила на нее, стала осторожно подниматься. Ступени скрипуче вздыхали.

Лекся протянул руку, помог войти в будочку.

А будочка была, скорее, не будочка, а терраса, с деревянной крышей, крохотная, как обеденный стол. Вершины самых высоких сосен шумели ниже ее, вокруг был ничем не замутненный простор, и не простор уже, а пространство. Пространство уходило в прохладный солнечный верх, а внизу опиралось на синие леса гор и голубую таинственность распадков. Видно было на десятки километров, Лика узнала геометрические линии шлаковой громады Райгородка, отсюда громада виделась такой же голубой и естественной, каким голубым и естественным было все вокруг. И десятки озер светлели среди этих гор и лесов, и где-то среди них маленькое озеро Тихое, часть необъятного целого. И такой же частью станет ее дом, если она его построит. Мысль о доме впервые наполнила ее упругой радостью, и Лика ощутила себя молодой.

Она была благодарна Лексе, который не торопился говорить. Останавливаясь, чтобы посмотреть, она обошла все стороны вышки, и всякий раз, когда переходила на другое место, Лекся незаметно отступал назад, чтобы не мешать ей воспринять и подумать.

Она проговорила задумчиво:

— Здесь, наверное, нельзя быть плохим человеком…

Лекся кивнул, соглашаясь, и тут же качнул головой отрицательно:

— Всякое бывает…

Тоже посмотрел непривыкшим взором на красоту земли и еще сказал:

— Хотя без всего этого душа скудеет, это конечно… А Тихое — вон ваше Тихое, — и указал рукой. — Завтра с утра пришлю двоих, отметят участок.

Бумагу Лекся взял, но заглядывать в нее не стал. И за это она тоже испытала благодарность.

— Алексей Иванович, — сказала она, — говорят, ваше лесничество делает срубы?

— Значит, срубом хочешь покупать? — спросил Лекся. — А то у вас в городе много домов сносят, это дешевле бы.

— Пусть не дешевле, — возразила она. Представила старые городские домишки, которые сносят, представила, как в них жили и умирали, может быть, дрались и пьянствовали, что стены впитали запах чужих отношений и слов, и, подавив поднявшуюся брезгливость, торопливо повторила: — Пусть не дешевле…

Он кивнул, не расспрашивая: пусть. Сгреб лежавшие на крохотном пристенном столике придавленные камнями бумаги, затолкал их в полевую сумку на длинном ремне, объяснил попутно:

— Отчет вот, да заметки кой-какие… Ну, пойдем, покажу.

— Что покажете, Алексей Иванович?

— Ты про сруб спрашивала? Сруб и покажу.

Они спустились с вышки.

Лекся повел ее прямо через лес, придерживал ветки, чтоб не ударили больно, говорил:

— Ты вот из города, хоть и не совсем еще, а бежишь. А у меня сыновей четверо, хорошие сыновья, и одна девка, тоже ничего девка. И все в полном составе — в город. Дочь, стало быть, апельсинами в лотке торгует, сыновья — двое на строительстве, двое на заводе. Все в общежитиях, комнаты на четверых. Побывал, посмотрел, спрашиваю: довольны? Отвечают: довольны. Чем, спрашиваю. Отвечают: удобства. Вода для того, вода для этого, чай — за пять минут, стены сами топятся. Ладно, думаю. Приезжают через год в отпуск, а у меня: газовая плита — пожалуйста, горячие батареи — сколько угодно, желательно в ванну — сделайте милость. Тогда они мне — культура, говорят. Театры, говорят, и концерты. Спрашиваю: ну, и сколько раз ты в театре был? Глаза опустил. Про концерты я уж не уточнял. Так что, выходит, в другом дело.

— А в чем, по-вашему?

— Кто ж знает… Побежали в стадо, побежали на готовое, дубы здоровые. Чтоб им жевали и в рот клали. А сами на что? Ну, я их с довольствия и снял.

— С какого довольствия?

— С домашнего. Картошечки, там, сальца, маслица. Дудки, ребятушки, сказал я. У вас магазины с удобствами под боком, тем и довольствуйтесь. А хотите знать мое мнение — так слабоваты вы, ребятки. Ну, поехали бы вы южный полюс осваивать, или в горящий вулкан полезли, или еще в вас интерес какой — это бы я понял, это бы я всем сердцем за! Смолоду трудности не искать — под старость думать не о чем будет. А вас только и хватило, чтоб в клозете не дуло. Тонковата у вас жила, ребята, сказал я.

— А они что?

— А что они? Старший уже на Чукотке, накаркал я на свою голову, — Лекся хохотнул с удовольствием. — Остальные в затылках пока скребут…

Потом мечтательно:

— Младший-то, может, и вернется, заскучал что-то. Приспособлю его, пока время у меня есть, к лесному делу. В лес-то ведь с топором да с ружьем больше, а с заботой мало кто. А оно живое все, его жалеть надо. Где подсобить, где полечить, где почистить, где покой дать…

Он похлопал по щелистому стволу старой сосны:

— Живое оно…

Деликатный человек Лекся, не стал говорить впрямую грубо: не руби, не вреди, ты приходишь в дом, где есть свои правила, соблюдай их, раз приходишь.

Лика тоже положила руку на морщинистое тело старого дерева и сказала:

— Я не обижу их, Алексей Иванович.

Лекся кивнул, довольный.

Сруб стоял двумя равными коробками, светился свежей желтизной ошкуренных бревен, держал около себя густой и свежий запах смолы. Нижние венцы заросли травой, от кучи прелой щепы шел жаркий винный дух, вокруг было нехожено, во множестве торчали сопливые валуи. Сруб пока оставался частью леса, и не очень верилось, что он станет домом.

— Там еще два, — сказал Лекся.

Они пошли дальше, осмотрели другие два сруба. Другие, наверно, были ничем не хуже, но Лика вернулась к первому, возможно, потому, что с ним уже связались какие-то ощущения, и он поэтому был предпочтительнее.

— Я возьму этот, — сказала она. Лекся кивнул.

— Хороший лес, — проговорил он с большим уважением к этому лесу.

Еще постояли, потом Лекся взглянул вопросительно.

Лика сказала:

— Я посижу здесь немного.

Лекся опять кивнул, показал ей на просеку, по которой можно выйти к дороге, попрощался и ушел.

Лика отошла в тень, устроилась так, чтобы можно было видеть сруб, который уже почти принадлежал ей и тем вызывал к себе родственное чувство. Она подумала, что Лекся, наверно, опять поднимается на свою вышку, подумала, что она одна в лесу, одна, может быть, на многие километры, но не почувствовала себя ни заброшенной, ни испуганной, а, даже наоборот, ощутила от этого успокоение и уверенность в себе.

Человеку необходимо бывать одному, думала она, в постоянном сообществе он теряет себя, теряет свою индивидуальность и вырождается в мелочного, придирчивого, капризного эгоиста. В городе она нередко томилась потребностью спокойного одиночества, которое позволило бы без помех подумать о себе, оценить свои поступки и поступки других, выделить главное из шумной шелухи ежеминутного общения. Хотя это почти никогда не достигало цели, она в такое время или закрывалась в своей комнате, или без цели бродила по улицам, даже стояла в очередях за ненужными вещами, или шла в кино. Сейчас она усмехнулась, вспоминая это, и пренебрежительно подумала, что в таких случаях одиночество заменялось суррогатом одиночества и оборачивалось не покоем, а его противоположностью: она казалась себе никому не нужной, казалось, что ее не любит муж, не уважают дети, что нет друга, который понимал бы ее, уродливо разбухали незначительные неприятности на работе, и она начинала считать себя неудачницей. Это состояние ничем серьезным, собственно говоря, не вызывалось и оттого казалось еще более безысходным и бессмысленным. Кончалось все бурными слезами, жалостью к себе и обычно сном, после которого еще несколько дней длилось подавленное состояние духа и физическая разбитость. Тогда она глотала шарики витаминов, в великой тайне от всех опускалась до рыбьего жира и сажала семью на вегетарианскую диету, в основном на салаты из хилой магазинной зелени.