Москва переливалась огнями. Отреставрированные старинные дома с разноцветными рекламами на первых этажах, сверкающие полированным гранитом пешеходные дорожки, винтажные фонари создавали атмосферу девятнадцатого века. Казалось, что вот-вот раздастся цоканье копыт, из проулка выедет карета с гайдуками на запятках или лакеями в парадных ливреях. Витало ощущение парадности, праздника.

– Интересно, а здесь кто-нибудь живет? – Татьяна показала на темные окна верхних этажей. – Ни в одном нет света.

Алексей о таком не задумывался, он редко бывал в этом районе, но вспомнил ворчание своего учителя.

– Скорее всего, никто не живет. Те, у кого на такие хоромы есть деньги, живут обычно за городом в своих дворцах, а это купили как беспроигрышные инвестиции. Такие квартиры только растут в цене. Вообще, земля в центре столицы стоит баснословно дорого. Желающих ее заполучить много. Наш Академик опасается за институтские площади. Говорит, что некоторые господа из министерств и связанных с ними мутных фирм спят и видят, как бы отхапать все наше. Здания потом снесут, а землю пустят под застройку.

– Неужели это стоит так дорого?

– Да, пожалуй, сотни миллионов. Причем не рублей.

Они подошли к театру. Алексей, выкроив минуту, купил букет роз. Протянул их девушке. Сделал это неловко, не умеючи. Татьяна поняла, что дарит он цветы впервые. От догадки ей стало приятно и одновременно, как и Леше, неловко. Оба смутились. Потом рассмеялись. Неловкость исчезла. Вошли в здание. Оба были здесь впервые и невольно разволновались от торжественности, которая возникла с первых шагов по лестнице, устланной ковровой дорожкой, чуть слышного шума водопада, встроенного в стену на широкой межэтажной площадке. Обычно в музеях или в старинных дворцах такое место заполняли скульптурами, огромными вазами, барельефами, горельефами или картинами, а здесь – водопад.

Алексея такое решение архитекторов или декораторов восхитило.

– Танечка, – показал он на прозрачную стену воды, – как замечательно решили. Будто ненавязчиво предлагают забыть про шум города, его суету, а функционально очищают воздух от пыли. Какие молодцы! И ковер под ногами – чтобы убрать топот публики, настроиться на оперу.

Татьяна не успела ответить. Раздался первый звонок, и они вошли в зал.

Зал тоже удивил. Он был сделан амфитеатром. Ряды уходили вниз, и головы впереди сидящих зрителей сцены не заслоняли.

Где-то внизу, в оркестровой яме, невидимые музыканты уже настраивали инструменты. Зал заполнялся. Мимо прошуршали шикарными нарядами две иностранки. Должно быть, миллионерша и компаньонка. Публика, одетая демократично, преобладала. Было понятно, что люди после работы, что некогда было перекусить, многие дожевывали на ходу бутерброды из здешнего буфета. Алексей не хотел, но видел, у кого из них проблемы со спиной, у кого болят ноги, у кого другие, заметные, должно быть, только ему болезни. Так было с ним всегда. В молодости подходил к людям, начинал разговор, пытался дать советы. Часто это заканчивалось хамством от тех, кому хотел помочь. А некоторые лезли в драку. Не слышали и не хотели слушать почти все. Теперь, повзрослев, эти попытки прекратил. Стал отстраненнее. По совету Академика отвлекался от чужих болячек, разглядывая первое, что попадало на глаза – зал, люстру, сцену.

Прозвучала музыкальная завитушка, совсем не похожая на третий звонок. Последние зрители торопливо заполнили места. Свет плавно гас. Зазвучала увертюра. Посторонние звуки исчезли. Сначала Алексею показалось, что он увидел дирижерскую палочку и кисть руки. Потом из ямы появилась голова дирижера.

– Леша, у них оркестровая яма поднимается, – прошептала Татьяна.

И правда, вскоре стал виден весь оркестр. Это было удивительно для не посвященного в таинства современного театра Алексея. Заворожило. Музыка Россини увела от институтских забот. Леша взглянул на Татьяну, дотронулся до ее руки, поцеловал и прошептал:

– Танечка, я так вам благодарен. Нет, это не то слово. Я счастлив, что вытащили меня из старого шкафа, что сейчас со мной.

Татьяна улыбнулась, кивнула ему.

В антракте они обошли все закоулки, все залы.

– Это не только театр. Это, Леша, настоящий музей, – удивлялась Татьяна. – Какой толковый человек придумал столь ненавязчиво, исподволь показать и старинные гобелены, и костюмы великих певцов. Смотри, нет равнодушных. Людям интересно. Разглядывают, узнают новое, фотографируются. Когда бы мы увидели все это!

Алексей кивал, его тоже восторгало умелое приобщение публики к таинствам постановки оперы, костюмерному искусству. Удивляло, что молодые парни, да и мужчины постарше заглядываются на его спутницу. Провожают взглядом.

«Что же я за такой дурень, что не видел Татьяну все это время? Воображаю себя чуть ли не ясновидцем, а такую красавицу, умницу в шаге от себя не видел, – думал Алексей. – Вот так и с работой. Решение, должно быть, смотрит на меня, подмигивает, кричит: «Вот оно я!», а я не вижу и не слышу».

Прозвучал звонок. Народ потянулся в зал. Наши не спешили. Когда в фойе опустело, Алексей взял Татьяну за руки и тихо, но очень твердо проговорил:

– Танечка, сегодня у меня один из самых счастливых дней. Я увидел тебя. Столько времени смотрел, разговаривал, вел себя, как дурень, а увидел только сегодня.

– Это потому, что я вместо лабораторного халата облачилась в костюм и накрасилась?

– Нет. Это потому, что вдруг оторвался от свиней, кур, кролей, компьютерных расчетов, генных цепочек, опытов, статей, от докторской, поднял глаза и увидел тебя. Извини, пожалуйста. Вот такой я непутевый.

Татьяна смотрела на Лешу. Слезинки блестели на ее глазах. Этого человека она четыре года обожала. Училась у него, сдавала ему зачеты, экзамены, поступила к нему в аспирантуру, и он ее не видел. Иногда злилась, почему он такой слепой. Почему не замечает. Почему говорит с ней только тогда, когда дает задание и обсуждает результаты опытов. И вдруг за несколько часов все изменилось. Почему? Что произошло? Ведь не «Севильский цирюльник» же это сотворил. Не «Дж. Россини», как говорила в ее любимом фильме «Приходите завтра» Фрося Бурлакова. Неужто стоило ей покрасить волосы, наложить макияж, надеть модный костюм – и все изменилось? Татьяне стало обидно. Она заплакала.

– Танечка, я тебя, я вас обидел? – Алексей испугался, ему была непонятна причина слез. Он растерялся.

– Нет, Леша, не обращай внимания, это так, вдруг. Это соринка попала, – Татьяна не могла объяснить переполнявших мыслей, чувств. – Пойдем, а то опоздаем, и не пустят. Так и не узнаем, чем все закончится.

Оба засмеялись. Алексею было легко и спокойно с девушкой.

Он вдруг понял, как нежно и трепетно надо относиться к ней. Как беречь, чтобы не обидеть. Невзначай, необдуманным словом. Понял, какая ответственность появляется у него. С этого дня он должен заботиться не только о матери, но и об этой нежной, хрупкой девушке.

После спектакля долго гуляли, разговаривали. Прощаясь, задержал ее руку в своей, хотел сказать, что любит. Приготовленные слова: «Танечка, выходи за меня замуж. Я люблю тебя. Я буду хорошим мужем» не говорились.

Татьяна смотрела на него, улыбалась, Леша видел – она понимает, что он хочет сказать и через минуту, наверное, сказал бы, но она поцеловала его в щеку и убежала в подъезд.

Алексей и раньше влюблялся. В одноклассниц, однокурсниц, но даже подойти к ним не решался. Он не был застенчивым, но подойти не мог. Какая-то стена образовывалась между ним и той, в кого влюблялся. Впадал в ступор. Становился косноязычным, неуклюжим. То ли понимал, что не его этот человек и не к чему знакомиться ближе, как тогда говорили, дружить. Но даже не мог ни пригласить в кино, ни заговорить о чем-то не касающемся учебы, обычной институтской жизни.

С Татьяной было не так. Они весь вечер говорили на разные темы, и оказывалось, что большинство из них ее тоже волнует. Что она знает многое, пытается найти ответы на сложные вопросы жизни, объясняет их для себя и находит эти ответы. С ней Алексею было легко и свободно. Это стало для него удивительным. Он знал Таню еще студенткой, умненькой, но маленькой девочкой. Откуда появился взрослый человек, было непонятно, от того радостно. Красивая, умная девушка была рядом много лет, он смотрел на нее и не видел. И вдруг сегодня увидел и понял не умом, а сердцем, душой, что она и есть его счастье.