В процессе обыска была найдена бутылка водки, породившая в мозгу Ирочки и Коли одну и ту же мысль, не принятую говорить о покойниках: «Заныкал, сволочь!!!»

Кроме того, было найдено двести рублей, старых, ныне не действующих, запрятанных Ирочкой давно от мужа и потом забытых, и её же золотое кольцо, года два назад подаренное Ирочкиным мужем любовницам, но, как теперь оказалось, утерянное самой Ирочкой. Муж за кольцо был презираем и бит. Тогда же у Ирочки впервые возникла мысль перерезать ему горло.

Труп обнаружить не удалось.

Коле в коридоре долбанули под дых и шепотом спросили:

– Куда, гад, дел труп?

Коля заорал, не столько от боли, сколько для того, чтобы все слышали, как милиция пытает невинных граждан. От него отвязались, но надели наручники и поставили с широко расставленными ногами, лбом уперев в стену комнаты.

В это время в квартиру вошел эксперт-криминалист, замешкавшийся с приездом на место преступления по причине небольшого перекуса.

– Ну, – спросил он людей в погонах, – улики все затоптали или, по недоразумению, что-то осталось?

– Ничего не трогали, только сделали обыск.

– Ну-ну, ― обреченно вздохнул он.

– Мы место преступления не трогали, – оправдался старший.

– А где место-то?

– Кровать. Вся в крови. К ней не приближались.

– Ну-ну, – примирительно ответил словоохотливый криминалист и подошел к грязной и скомканной постели.

Сначала его лицо выражало внимание, потом процесс осмысления, затем недоумения и, наконец, презрения к коллегам.

– Идиоты, это томатный сок. Пожрать толком не дали.

Эксперт сам приступил к допросу, в процессе которого выяснил, где теперь может находиться Ирочкин муж.

Коля вспомнил номер телефона Витюли, тому позвонили, и после пятиминутного гудения трубка голосом хозяина ответила.

Эксперт представился, попросил разбудить Ирочкиного мужа и, когда тот взял трубку, велел срочно вернуться домой, пригрозив в случае задержки арестом. Законопослушный муж через мгновение был дома.

Убедившись, что все живы, убитых, зарезанных, покалеченных нет, милиция составила протокол и уехала. Соседи тоже разошлись. Ирочка осталась на кухне одна. Муж, не до конца понявший, что произошло, походил по комнате, поворчал и тоже пришел на кухню.

Ирочка посмотрела на него и зарыдала. Она плакала сначала просто потому, что началась истерика, потом из-за того, что хотела зарезать своего дурака, да не сумела. Потом плакала потому, что любила его, любила, несмотря на вечное безденежье. Плакала из-за неудавшейся жизни, из-за того, что осенние сапоги прохудились, а купить новые нету денег. Плакала из-за того, что надо помогать дочке, только начинавшей самостоятельную жизнь, но нечем. Муж обнял ее, начал успокаивать, гладить по голове и говорить, что все пройдет, образуется, что будет хорошо.

А Ирочка сидела и заливалась слезами, уткнувшись в его мягкий живот, в майку, высунувшуюся из-под байковой рубашки с оторванной пуговицей, и плакала от счастья, что не зарезала его, такого родного и любимого.

Этажом выше пьяные интеллигенты «зарывали в землю виноградную косточку». Энтузиазм и громкоголосость песнопения были сравнимы с объемом выпитого.

Лыкин ворочался, материл любителей Окуджавы. Вспоминал, как сам вчера поддавал, потом не похмелился, весь день болела башка, и только вечером вмазал с полбутылки какого-то кальвадоса. Потом все-таки забылся.

Во сне Лыкин сеял изюм. Как Лев Толстой. С лукошком наперевес, босиком ступая во вспаханную черную землю и разбрасывая изюм широким жестом сеятеля разумного доброго и вечного. Одну горсть Лыкин бросал в землю, другую, побольше, запихивал в рот.

– Ну, ты, Лыкин, прямо как депутат, – сказал ему с укоризной Бог.

Лыкин проснулся. Он лежал на операционном столе. Над огромным, вспухшим животом стоял хирург в белой шапочке и халате. Рядом милиционер в фуражке и золотых парадных погонах с несколькими алюминиевыми позолоченными лычками.

– Ну до чего сволочной народишка пошел, – говорил милиционер. – Бражку ставить начали прямо в животе, чтобы никаких улик не оставлять.

– Разберемся, ― беспристрастно отвечал хирург, – доводя на ремне скальпель до нужной остроты.

Сзади, гремя гранеными стаканами, нетерпеливо переминались с ноги на ногу два понятых, грузчики, приглашенные милиционером из соседнего продмага.

– Палыч, – спросил один, – ну скоро вы, а то после вчерашнего терпежу никакого нету.

– Доктор знает, когда начинать, а ты не гунди. Стой смирно, – ответил милиционер. Помолчал и добавил: – Не в пивной.

– А скальпель того, надо бы спиртом, – вступил другой понятой, чтобы не затеряться на втором плане.

– Разрежем, сам протрется, – ответил бережливый хирург.

Все заржали. Милиционер в предвкушении улики, понятые – дармовой выпивки.

Живот у Лыкина раздувался.

– Изюм с гнильцой попался, – объяснил доктор присутствующим в операционной, – во как прет. Так еще и не успеем, сам вскроется.

– Начинайте, доктор, – скомандовал Палыч.

– Промедление смерти подобно, – голосом вождя из революционного кинофильма подтвердил политически подкованный понятой.

Лыкин заорал от резкой боли в животе и проснулся. Настенные часы у соседей откуковали пять часов. Лыкин, скрючившись от боли, босиком заспешил в туалет.

Опорожнившись, сказав «ух», он хотел было расслабиться, но другая напасть заставила его зажать рукой рот и кинуться в ванну. Добежать не успел. Остатки вчерашнего вырвались из его измученной груди и обделали дверь, порог и пол в коридоре.

– Ё-ё-ё-ё… – застонал Лыкин, споткнулся, ткнулся головой в сотворенное и, теряя сознание, повторил почему-то въевшуюся фразу вождя про промедление.

Проснулся Лыкин от яркого голубого света. Над ним стояли милиционер в парадной фуражке и хирург со скальпелем.

– Да… редкий случай, – набивал себе цену врач. – Рак груди, матки, мочевого пузыря и задницы. Такое не каждый день встретишь.

– Палыч, нам пора – понятые на всякий случай отступили на шаг назад и заспешили на работу.

– Стоять, граждане понятые, а то быстро у меня в подозреваемых превратитесь.

Грузчики замерли, однако, чтобы не подцепить заразу, дышать стали пореже.

– Не бздите, мужички, сейчас отрежу каждому по куску, прожарим, и под самогоночку за милую душу пойдет, – обнадежил хирург.

– Мы тебе чего, Робинзоны Крузы, что ли, по пятницам людей жрать?! – ответил начитанный понятой.

– Ты не Круза, а хренуза, – объяснил милиционер. – По пятницам евреи мясо человеческое едят, а не Крузы.

– Евреи не едят по пятницам человечину, они ее вообще не едят, – присоединился к разговору врач, – они по субботам не работают.

– Евреи умные, – согласился милиционер. – У нас в ателье один портной был, мне китель сшил. Я в нем десять лет ходил, а он как новенький. Влитой. Жалко, форму сменили, а то бы и сейчас ходил. Сносу не было. Теперь в Израиле живет.

– Да, утекают из страны мозги, – поддакнул начитанный понятой.

Все замолкли. Лыкин застонал, открыл глаза, потом снова закрыл.

– Да хрен с ними, с евреями, а у этого, может, и не рак вовсе, – сменил тему другой понятой.

– Может, и не рак, – согласился хирург.

– Раки они с пивом хороши, – вступил очнувшийся Лыкин, – холодненьким. «Жигулевским». По двадцать две копейки за кружку. В хорошей компании. С лещом или вяленой щучкой.

Все вздохнули, вспомнив времена социализма. Глаза подобрели, повлажнели.

– Да ты садись, мужик, чего лежать, – предложил Палыч, – в ногах правды нету.

Врач спрятал за спину скальпель.

– А мы тебя разрезать хотели, – не к месту брякнул начитанный понятой.

Врач поглядел на него с укоризной и покачал головой. Другой понятой покрутил у виска пальцем и присвистнул.

Милиционер приложил руку к фуражке:

– Извините, гражданин, ошибка вкралась. Мы предполагали, что вы евреев по пятницам едите, а у нас, сами понимаете, с этим делом строго, в Европейский союз и ВТО вступаем, потому что стране деньги нужны.