Голосит, причитает!

От стона ее волшебные травы

Дрожат на холмах и кручах;

У подножья старинных ее крестов

Могильные травы трепещут и гнется крапива;

В ущельях, полных видений,

Таволга поит ветер ночей

Тайным вздохом ее кручины;

Мяты горькие стебли у святых родников

Бродят соком печали.

Временами, вскинув главу,

Синий бесслезный взор

Устремляет сквозь чад ночей

На минувшее в оны дни

И на то, что грядет.

А порою — когда луна

Бурю выманит из пучин

И Атлантики громы вздымет из западных гротов, —

Волкодав у ее колен

Пробуждается с грозным лаем,

И звенят голосами тайны

Струны арфы ее безумной —

Жилы сердца поэтов.

Мчится на крыльях бури

Вкруг земли своей потрясенной,

Разметав седые власы,

Метеором зловещим,

Безнадежной надежды тенью,

Голося, причитая!

Струны безумные вторят ее причитанью

Дуновеньями ночи:

Над четырьмя морями плач ее льется — над Мойлом,

Милевым морем, проливом Могучего Лука,

И океаном Колумба.

И фении внемлют, и хмурые тени ее неуемных героев,

И Фианула-Лебедь рыдает над водами Иннисфайл,

Песнь судьбы своей выкликая,

И внемлют народы в пустом и трепещущем времени ночи,

В предрассветной печали,

Погребальному плачу

И обрывкам бардовских грез.

Их души трепещут в пустом и трепещущем времени ночи,

И грезят они, как сбывается рок королей,

Как чахнут тираны, как ветер к рассвету крепчает —

Сокрушительный ветр перемен.

Довольно, не плачь, одинокая матерь скитальцев, не плачь!

Всесветная баньши, довольно рыдать над Землей!

Весь мир с тобою скорбит, и ты не одна:

Обиды твои весь мир с тобою несет.

Перевод А. Блейз

John Addington Symonds (1840–1893)

Le Jeune Homme Caressant sa Chimère^[65]

(For an Intaglio)

A boy of eighteen years ‘mid myrtle boughs

Lying love-languid on a morn of May,

Watched half asleep his goats insatiate browse

Thin shoots of thyme and lentisk, by the spray

Of biting sea-winds bitter made and grey:

Therewith when shadows fell, his waking thought

Of love into a wondrous dream was wrought.

A woman lay beside him, — so it seemed;

For on her marble shoulders, like a mist

Irradiate with tawny moonrise, gleamed

Thick silken tresses; her white woman’s wrist,

Glittering with snaky gold and amethyst,

Upheld a dainty chin; and there beneath,

Her twin breasts shone like pinks that lilies wreathe.

What color were her eyes I cannot tell;

For as he gazed thereon, at times they darted

Dun rays like water in a dusky well;

Then turned to topaz: then like rubies smarted

With smouldering flames of passion tiger-hearted:

Then ’neath blue-veined lids swam soft and tender

With pleadings and shy timorous surrender.

Thus far a woman; but the breath that lifted

Her panting breast with long melodious sighs,

Stirred o’er her neck and hair broad wings that sifted

The perfumes of meridian Paradise;

Dusk were they, furred like velvet, gemmed with eyes

Of such dull lustre as in isles afar

Night-flying moths spread to the summer star.

Music these pinions made — a sound and surge

Of pines innumerous near lisping waves —

Rustlings of reeds and rushes on the verge

Of level lakes and and naiad-haunted caves —

Drowned whispers of a wandering stream that laves

Deep alder-boughs and tracts of ferney grass

Bordered with azure-belled campanulas.

Potent they were: for never since her birth

With feet of woman this fair siren pressed

Sleek meadow swards or stony ways of earth;

But ’neath the silken marvel of her breast

Displayed in sinuous length of coil and crest,

Glittered a serpent’s tail, fold over fold,

In massy labyrinths of languor rolled.

Ah me! what fascination! what faint stars

Of emerald and opal, with the shine

Of rubies intermingled, and dim bars