Всё странные росли, гудя в ушах,

О прежней жизни перед этой жизнью,

И в этой жизни — папы, кардиналы,

Пракседа, проповедь его и горы,

И вашей бледной матери глаза,

И древних урн нетронутый агат,

И мрамор, строки чистые латыни,

— ELUCESCEBAT^[62] — так сказал наш друг?

Какой там Туллий — Ульпиан от силы!

Да, путь мой краток и исполнен зол.

И ляпис, ляпис всё! Иначе Папе

Отдам я виллы! Сердце мне съедите?

Вкось смотрят ящерицы — вёрткие глаза,

Так вашей матери глаза блестели,

Расцветите ли мой убогий фриз?

Добавьте в вазу виноград; пусть будет

И маска, и Терминуса колонна,

И рысий мех к треножнику вяжите,

В борьбе пускай он мечет тирс с размаху,

Утешусь на своём антаблементе,

Где буду я лежать, пока придётся

Себя спросить: «Живу еще иль умер?»

Оставьте же теперь! Неблагодарность

Меня сразит — вы смерти ждете — Боже! —

И крошится песчаник! Будто труп

Сочится липким потом сквозь него —

Нет лазурита, чтобы свет дивить!

Что ж, уходите! Пусть свечей немного,

Но только в ряд: спиною повернитесь

— Да, будто министранты прочь уходят,

Оставьте в церкви, где всегда покой,

Чтоб на досуге злобный взгляд ловил я —

Гандольфи со своей гробницы грубой

Завидует еще: она прекрасна!

Перевод Е. Кистервой

Папа и сеть

Ужели тот, кому отдать свой голос рад был всяк,

Конклавом в Папы избран был? А рос-то сир и наг —

Отец его жил в бедности, он был простой рыбак.

Но сын усерден был до книг, и, рвением горя,

Со временем епископом встает у алтаря,

А там, глядишь, и кардинал; никто не крикнет: «Зря!»

Но кто-то фыркает в кулак, а кто бурчит: “Вот ведь!

Днесь в моде не ключи и меч — Петра Святого сеть!

Ого! Карьера — хоть куда!» Как тут не покраснеть?

Но нет — в святом смирении он молвит: «Так и есть!

Был рыбаком, а стал — прелат; не по заслугам честь!

Так вот мне в назидание — былого знак и весть!»

И сей же миг повесить он велел в дворцовый зал,

Не герб и не доспех среди портретов и зеркал —

Отцовский невод, в знак того, кем был он и кем стал.

И ропот смолк; завистника — и то пробьет слеза:

«Смиренный праведник — ему спесь не слепит глаза!

Святому в Папы — верный путь!” Всяк прибавлял: «Я — за!».

Се — Папа избран; мы вошли гурьбой — облобызать

Священный туфель; подняли глаза на стену — глядь,

А сети нет как нет; и где ж смирения печать?

Все молча мялись, оробев — и я вскричал один:

«Пфа! Будь что будет — не смолчу, дознаюсь до причин:

Отец, где ж невод?» — «Рыбку я уже словил, мой сын».

Перевод С. Лихачевой

William Edmonstoune Aytoun (1813–1865)

The Dirge Of The Drinker

Brothers, spare awhile your liquor, lay your final tumbler down;

He has dropp’d — that star of honor — on the field of his renown!

Raise the wail, but raise it softly, lowly bending on your knees,

If you find it more convenient, you may hiccup if you please.

Sons of Pantagruel, gently let your hip-hurraing sink,

Be your manly accents clouded, half with sorrow, half with drink!

Lightly to the sofa pillow lift his head from off the floor;

See how calm he sleeps, unconscious as the deadest nail in door!

Widely o’er the earth I’ve wander’d; where the drink most freely flow’d,

I have ever reel’d the foremost, foremost to the beaker strode.

Deep in shady Cider Cellars I have dream’d o’er heavy wet,

By the fountains of Damascus I have quaff’d the rich Sherbet,

Regal Montepulciano drained beneath its native rock,

On Johannis’ sunny mountain frequent hiccup’d o’er my hock;

I have bathed in butts of Xeres deeper than did e’er Monsoon,

Sangaree’d with bearded Tartars in the Mountains of the Moon;

In beer-swilling Copenhagen I have drunk your Danesman blind,

I have kept my feet in Jena, when each bursch to earth declined;

Glass for glass, in fierce Jamaica, I have shared the planter’s rum,

Drank with Highland dhuinie-wassels till each gibbering Gael grew dumb;

But a stouter, bolder drinker — one that loved his liquor more —

Never yet did I encounter than our friend upon the floor!

Yet the best of us are mortal, we to weakness all are heir,

He has fallen, who rarely stagger’d — let the rest of us beware!

We shall leave him, as we found him — lying where his manhood fell,

’Mong the trophies of the revel, for he took his tipple well.