Нашел слова и объяснил: «Вот это

Мне неприятно, в этом — упущенье,

А в том — чрезмерность», — если бы она

Со всем без пререканий согласилась

И приняла урок, — и в этом был бы

Оттенок униженья; а к такому

Я не привык. Конечно же, синьор,

Она мне улыбалась; но кому

Она не улыбалась точно так же?

Шло время; это стало нестерпимым.

Я дал приказ; и все улыбки сразу

Закончились. Она здесь как живая,

Не правда ль? Но пора; нас ждут внизу.

Я полагаю, благородство графа,

Синьор посол, — ручательство того,

Что справедливые мои условья

Насчет приданого он не отвергнет,

Хотя, как я сказал, вся цель моя —

В его прекрасной дочери. Сойдемте

К другим гостям. Лишь задержите взор

На бронзовом Нептуне с колесницей

Морских коней. Не правда ль, мощно? Клаус

Из Инсбрука отлил мне это чудо.

Перевод Г. Кружкова

Похороны грамматика

Вскоре после возрождения науки в Европе

Мертвое тело на плечи, и гимн начнем

      Громко и вместе.

Мы покидает их во мраке ночном,

      Долы и веси.

Спят они, пока не раздастся в хлеву

      Крик петушиный.

Не обагрила ль уже заря синеву

      Горной вершины?

Здесь человеческий ум строг, горделив,

      Весь — нетерпенье!

Что перед мыслью, готовящей взрыв,

      Ночь отупенья?

Мы оставляем низинам поля и стада.

      (Мгла поредела.)

В гору несем, где горние ждут города,

      Мертвое тело.

К гордой вершине, что в холод и мрак

      Тучи одели.

Вот огонек уж мигает, никак

      В той цитадели!

Прямо над бездной вьется наш путь.

      Двинемся чинно!

Жизнь его, — горным простором будь,

      Наша — низиной!

Голову выше, знаком вам этот мотив,

      Двинемся в ногу.

Это учитель тихо лежит, опочив.

      Гробу дорогу!

Спите, деревни, поля и стада, во мгле,

      Пахоты, спите!

Лишь на вершине он будет предан земле.

      Прах возвратит ей!

Статен он был, могуч и красив лицом, —

      Лик Аполлона!

К цели великой, в безвестьи, забыв обо всем,

      Шел непреклонно.

Годы прошли чередой, и юности нет!

      Как не бывало!

Плакал он: «Новые люди за мной вослед!

      Жизнь пропала!»

Нет, — пусть другие плачут, — он не стонал!

      (С милю осталось…)

Презрел он, вещий увидев сигнал,

      Горе и жалость.

Миру объявлена им война;

      В схватке со светом

«Что, — он спросил, — говорят письмена?

Что в свитке этом?

Всё покажи мне, все слова мудреца!» —

      Так говорил он.

Книгу мира он знал наизусть до конца,

      Всё изучил он!

Но полысел он, глаза как свинец,

      Голос усталый.

Слабый сказал бы: «Можно и в жизнь, наконец!

      Время настало!»

Он говорил: «Что мне в жизни мирской?

      Нужен мой дар ей?

Текст этот я изучил, но за мной

      Весь комментарий.

Знать всё на свете — таков мой удел,

      Падать без жалоб!

И на пиру я до крошки б всё съел,

      Что ни лежало б!»

Даже не знал он: наступит ли миг

      Успокоенья!

Жить он учился по строчкам книг

      Без нетерпенья.

«Об украшеньи, частях не хлопочи.

      В замысле дело!

Прежде чем складывать в ряд кирпичи,

      Думай о целом!»

(Настежь ворота: уснувший базар

      В мареве дымном.

Что же? Помянем его могучий дар

      Медленным гимном.)

Не научившись жить, он жить не мог.

      Путь этот скользок!

Верил он твердо: не даст ему бог

      Сгинуть без пользы.

Плачут: «Безжалостен времени бег!

      Жизнь, ты мила нам!»

Он: «Пусть вечность возьмет себе человек!

      Жизнь — обезьянам».

Снова за книгу — и целую ночь над ней.

      Calculus^[60] знал он.