“Again they come!” and mutter’d as he died.

Джордж Крэбб (1754–1832)

Питер Граймс

Наш добрый Питер Граймс, рыбак еще сыздетсва,

Трудами снискивал для пропитанья средства,

И, в бедной хижине живя один с женой

И сыном, не роптал на скудный жребий свой.

Он с рыбой каждый день являлся в город летом,

Где всяк встречал его улыбкой, иль приветом;

Лишь но воскресным дням он рыбы не ловил

И сына в Божий дом молиться приводил.

Но вскоре юный Граймс от рук отца отбился;

Сперва не слушался, потом над ним глумился

И презирал его. Когда же, наконец,

По смерти матери, скончался и отец,

Сын Питер, с похорон зайдя в кабак близ моря,

Вдруг вспомнил прошлое и прослезился с горя.

Тут только в первый раз он вспомнил со стыдом,

Как непростительно он дерзок был с отцом;

Как часто, позабыв долг сына, долг священный,

Он старца огорчал строптивостью надменной;

Как с бранью из дома однажды он бежал,

Когда отец ему Евангелье читал

И говорил: «Мой сын, ведь это жизни слово!» —

«А это жизнь сама!» он отвечал сурово.

И вспомнил он тогда, как старый Граймс пред ним

Стоял, испуганный глумлением таким;

Как, обезумленный порывом буйной страсти,

Он об явил отцу, что знать отцовой власти

Не хочет над собой, и как тогда старик

Старался обуздать его безумный крик.

И мало этого: он вспомнил, как в то время

Добрейшему отцу в его седое темя

Он святотатственной рукой нанес удар,

И как стонал старик: «Когда ты будешь стар,

И будешь сам отцом, и жить на воле станешь,

Тогда поверь, мой сын, меня не раз вспомянешь!»

Так Питер размышлял за пивом в кабаке

И с горя пронял все, что было в кошельке.

И вот! разгульную он начал жизнь на воле,

Одним лишь тяготясь, что часто по неволе

Был должен покидать и карты, и вино,

Добро отцовское пропив давным-давно,

Что деньги на вино, для карт, для жизни пьяной

Пришлось уж добывать работой постоянной.

Глазами жадными он стал глядеть на всех;

Он совести не знал, законы ставил в смех,

К чужому вечно он тянулся с думой черной;

Он в море был рыбак, на суше вор проворный.

Причалив к берегу и бросив там весло,

Нередко по ночам он шел на ремесло;

Нередко, на спину взвалив мешок набитый

Морковью, репою, в чужих садах нарытой,

Иль сеном, вырванным из чьих-нибудь стогов,

Он крался вдоль плетней с обкраденных дворов.

Так, промышляючи нечестными делами,

Расстался он с людьми как с злейшими врагами.

У взморья, под скалой, землянку вырыл он,

Где был его ночлег, где был ворам притон!

Но злой душе его все не было покою:

Хотел он властвовать над чьей-нибудь душою,

Хотел он мальчика в рабы себе достать,

Чтоб дерзкою рукой без жалости терзать,

И он надеялся, что рано или поздно

Созданье Божие найдёт, чтоб мучить грозно.

Он знал, что в Лондоне в то время был народ —

Он и поныне есть — вербующий сирот,

Народ бессовестный, вербующий к торговцам,

В неволю тяжкую детей, подобно овцам,

В неволю худшую, чем за стеной тюрьмы:

Так очищали там сиротские домы!

У этих-то людей с их совестью торговой

Достал себе в рабы сиротку Граймс суровый.

И мы хоть тотчас же узнали стороной,

Что в синей курточке и шапке шерстяной

К тирану Питеру попался мальчик в сети;

Да кто же знать хотел, какие изверг плети

Сплел для несчастного? какие вдоль спины

Ребенка страшные рубцы положены?

Да кто же спрашивал, как в стужу мальчик-нищий

Дрожал от холода? и сколько в день он пищи

От Граймса получал? Да кто же говорил:

«Послушай, Питер Граймс, ты парня заморил!

Приятель, сам пойми: ведь, сытый и свободный,

Он больше вынесет трудов, чем раб голодный!»

Никто не думал так; но каждый, слыша плач,

Спокойно говорил: «Опять за плеть палач!»

А мальчик, между тем, за все про все обруган,

Работой изнурен, побоями запуган.

Вставая до зари и спать ложась в слезах, —

Днем плакать он не смел, — бедняжка чах да чах.

Пощады он не знал: избит, от страха бледный,

Он отворачивал лицо и ночью, бедный,

Рыдал наедине; а бешеный калач,

Хозяин, с радостью услыша детский плач,

Зубами скрежетал: теперь он мог удобно

Созданье Божие терзать и мучить злобно!

Так мальчик в голоде, в нужде, вел жизнь свою,