Мужики поначалу не поняли, что этот сопляк сказал, да еще резко, будто не его только что чуть не порешили. Потом дошло.

– Повтори, – сказал Хриплый.

Санек снова иронично скривил губы и повторил.

Долговязый присвистнул. Тимофеич тяжко вздохнул. Наступила пауза, да такая, что было слышно, как у соседей под кроватью поддатый муж вытаскивает на опохмел заначку из-под стельки старого башмака и пересчитывает, сколько осталось.

– Да у нас тут дел по горло, не до связи с вами было. А это вон чего. А теперь, стало быть, и не будет. Да, недобрую весть ты нам, Санек, принес.

– Какая была. Лучше, чем в неведении жить.

– Да, – согласился Хриплый. Приложил руку к сердцу и продолжил: – За то, что так встретили, извини. Откуда нам было знать, что ты не засланный вражина. А теперь давай подробненько и по порядку. Когда началось, ну, и так далее.

– А началось… – произнес Санек и надолго задумался…

На глаза ему попалась газета, он взял, сначала развернул, должно быть, от волнения, потому что не знал, с чего начать, потом начал читать, увлекся и дочитал статью до конца.

Дочитал, скомкал, швырнул в помойное ведро, сплюнул от досады и произнес:

– Фашизм начинается там, где запрещают мат. И у вас тут не все в порядке. Все как везде.

– Да ладно, это ты чересчур круто взял. Какой фашизм, у нас тут социализм. Так сказать, в полном расцвете сил. Развитой! – иронично возразил Долговязый.

– В самый раз. Сперва запрещают матерщинников, потом тех, которые выступают против какой-нибудь свалки, потом остальных. И всех скопом в лагерь. – Какой лагерь? – опять встрял Долговязый.

– Ну, уж не в пионерский. Историю учить надо. – Санек глянул на Хриплого и закончил: – Все беды от троечников. Сначала от лени ничего толком не учат, хватают, что на поверхности, тяп-ляп. Потом списывают то, что задавали на дом, вместо того чтобы самим заниматься, а если по правильному сказать, воруют чужой труд. Потом это сворованное за свое выдают. Учителя видят, понимают, но им по фигу. Двойки не ставят, из школы не выгоняют. И как в советской песне поется: «Так продолжаются школьные годы». К последнему классу такое поведение становится принципом жизни. Хитрить, воровать, жить на халяву, подличать и ничего толком не знать. Как говорится, достойный финал! Обучение закончено, можно вступать в половозрелую жизнь!

– А вот это, пожалуй, верно, – одновременно согласились Хриплый и Долговязый, – только у нас тут, кроме тебя, должно быть, троечников и двоеч- ников нет.

– Да нет, мужики, я скорее отличник. Школа с медалью, университет с несколькими четверками, да и вообще, в своем деле скорее мастер.

– А что у тебя за дело-то? А то, говорим Санек да Санек, а чем занимаешься, пока не поняли. Давай, парнишка, рассказывай.

Санек хмыкнул, поглядел на них грустно и тихо сказал:

– Теперь всерьез, – он показал рукой на Хриплого, затем на Долговязого и произнес: – Я знаю, что вы – Виктор Федорович Благовещенский, а вы – Владимир Дмитриевич Михеев. Знаю, зачем вы здесь и все такое прочее.

Санек выдержал короткую паузу и продолжил:

– Я занимался генной инженерией. Кстати, кандидат биологических наук. Да только кому там это теперь интересно. Был мощный научный центр, интересная работа… А ныне там не тут. Тут строят светлое будущее человечества – коммунизм. Там, как вы знаете, строили светлое будущее прогрессивного человечества – капитализм. Мир свободной конкуренции и прогресса. А в светлом будущем, всем известно, что болезней не будет. А значит, к чему медицина? Правильно, ни к чему! Вот и разогнали научный медицинский центр. Оптимизировали. Врачей сократили, а помещение продали. Но кое-какие атавизмы оставались. А теперь строят… – Санек махнул рукой, – а теперь вообще ничего не строят. Теперь все, что было, рухнуло. И скоро вообще наступит каюк.

– Ну-ну, знакомая история, – в один голос хмыкнули Виктор и Владимир, – а как построят капитализм, так начнут строительство светлого будущего капитализма. Какое? Правильно – феодализм! И так постепенно достроятся до первобытнообщинного. Если, конечно, народ не очнется и бо́шки этим строителям не свернет.

– Может, народ очнется, может, не очнется, не так там все просто. Есть свои заморочки. Я наткнулся на одну, начал разбираться, да как-то вроде бы само собой то, с чем разбирался, исчезло. Возможно, на этом и закончил бы, но есть одно но. У меня дед тогда был жив, он про вас и рассказал. Перед смертью. Объяснил, как сюда нырнуть. Дед непростой. Вас он курировал по линии органов. Все растолковать не успел. Хоть и старый был, и крепкий, но суетлив. А потом куча бед на него свалилась. Смерть жены, моей бабушки, окончательно подкосила. Она рано ушла. Я тогда совсем маленьким был. То в одну сторону его стало заносить, то в другую. Толком ничего не успел рассказать, но направил мою жизнь в правильную сторону. Выучил. Посоветовал заниматься микробиологией, генной инженерией. Я увлекся, полюбил это дело. Стал постепенно подготавливать к перемещению, хотя полностью не посвящал и про вас рассказал только за несколько дней до смерти. Накануне заявил, что должен сообщить мне что-то очень значимое, а потом махнул рукой, мол, сам узнаю, и прекратил разговор. На следующий день пришел его навестить, а он мертвый лежит на своем диване в парадной форме. Не успел подготовить меня по полной программе.

Санек перекрестился и продолжил:

– Так вот он все время повторял: «Внучек, ты там нужен ребятам. Поспеши. Если со мной чего случится, ныряй сразу. Не вздумай хоронить или, если что такое, позвони в скорую, да дверь не запирай и перемещайся. А то не успеешь моргнуть, как в мир иной вслед за мной отправишься. Это приказ!». Показал, какую одежду надеть, чтобы не выделяться. Он заранее подготовил. Умный был дед Вася и предусмотрительный. Заранее все рассчитывал, чтобы не проколоться.

– Как, говоришь, деда звали? – спросил Благо- вещенский.

– Вообще-то вы его должны знать как священника. Отец Василий, это имя вам о чем-нибудь говорит?

– Понятно, – ответил Виктор Федорович, – знал я твоего деда. Статный был священник, с седой бородой. Красивый. Это верно, он, можно сказать, нашу лабораторию курировал. Вся связь у меня через него происходила. И оборудование он нам переправлял.

Помню, любил говорить, что помощник нам подрастает. Должно быть, про тебя.

– И вас, ребята, он сюда переправлял. Вы должны его помнить, – Благовещенский обратился к Долговязому и Тимофеичу.

– Я, честно сказать, был тогда в таком шоке от жизни, что смутно все помню, – сказал Михеев.

Тимофеич почесал затылок, пожал плечами.

– Священника с окладистой бородой, который со мной говорил в соборе, помню, но тоже смутно, встретил бы на улице, не узнал. А вот голос мне тогда показался знакомым. Я после пытался вспомнить, где его слышал, но так и не вспомнил. Тоже был почти в шоке от тамошней жизни.

– Ну, не помните, так не помните, – Благовещенский перекрестился и закончил: – Пусть земля тебе будет пухом, отец Василий.

Затем снова обратился к Саньку: – А сколько же дед прожил?

– Около восьмидесяти.

Благовещенский уважительно посмотрел на внука и добавил:

– Серьезный возраст. А с тобой, Александр, теперь понятно. Зачислен в лабораторию. Сначала для адаптации пройдешь стажировку, чтобы не проколоться в здешней жизни. Документы оформим настоящие, но жизнь непростая, так что язык за зубами держи, а то из-за длинного языка можно оказаться на короткой веревке. Понятно? Санек кивнул.

– Вот и ладно. Работать будешь с Тимофеичем.

А теперь досказывай, что там у вас.

– Все началось ближе к концу двадцатых. Вам дед не сообщал, чтобы не травмировать. Да и непонятно было, как отреагируете. Вдобавок надеялся, что устаканится, вернется в обычное русло, в обычную жизнь.

Но то ли солнце стало активным, то ли что еще, только подлянка покатила именно тогда. Сперва вирусы. Одни за другими. Первые вы еще застали. Точнее, новую мутацию старого вируса. А за ним через несколько лет поперли с такой скоростью, что не успевали делать против них вакцины.