– Спасибо, Прасковья Михайловна, – сказал капитан, – большое спасибо.

– На здоровье, – сказала Прасковья Михайловна, – Алешке моему кланяйтесь.

– Обязательно! – рассмеялся Зернов.

Он вышел. Дойдя до самых ворот, он вдруг заметил, что он без фуражки. Он оставил ее, по-видимому, там, у Прасковьи Михайловны. Зернов вернулся и, пройдя мимо швейцара, поднялся на площадку.

Перед столиком Прасковьи Михайловны стоял молодой лейтенант-моряк.

– Вы знаете, – вдохновенно говорил моряк. – Вашего Алешку весь наш корабль любит, вся команда…

Капитан взял фуражку и, улыбаясь, пошел к выходу. Он распахнул дверь на улицу.

Ласково светило солнце, журчали ручьи. В Москве была весна.

Кистжинь разрушен и пуст. Жители города сбежали за Одер, гарнизон его либо уничтожен, либо пленен.

Этот древний город, стоящий на пути к Берлину, немцы превратили в мощную крепость. Сопротивление гитлеровцев в Кистжине (Кюстрине) было отчаянным. На всех улицах, площадях, на берегах рек построены баррикады. Мы видели баррикады из шпал, из рельсов, из стальных труб, из битого кирпича и просто из деревьев, набросанных поперек улиц. Каждый дом был превращен в маленькую крепость, путь к которой преграждался траншеей, колючей проволокой, огнем из окна.

В домах можно видеть следы упорных боев: убитого немца, валяющегося на полу среди домашних вещей, автомат на широкой кровати, гильзы на зеркальном столике. Когда бой заканчивался в комнатах, – гранаты летели в подвалы, откуда продолжали отстреливаться эсэсовцы. В одном здании на Штеттинштрассе немцы сидели в подземелье до тех пор, пока их не выкурили оттуда гранатами. Они выскакивали на улицу с поднятыми руками и кричали: «Капут, капут».

Мы зашли в один подвал. Там валялись ручной пулемет, автомат, много лент с патронами. В углу стояла кровать с грязным матрацем и разорванной подушкой; пух летал по мрачному цементному подземелью. На полу – об'едки, сорванный с рукава эсэсовский значок, битое стекло, сломанный стул и бутыль спирта.

Мы ходили по улицам города, по площадям, по большому вокзальному району и всюду видели одну и ту же картину. Горящие и тлеющие дома, на стенах которых аккуратно прибиты металлические пластинки с надписью: «Застраховано от огня». Баррикады, груды кирпича, мебель посреди улицы, разбитые афишные тумбы с крикливыми воззваниями нацистов, исковерканные велосипеды, оборванные провода, бензиновые колонки, брызги стекла, пух, мусор. В стенах многих домов зияет до 15–20 пробоин. Это следы делового «разговора» нашей артиллерии с упорствующим врагом.

На станционных путях стоят сотни вагонов с различными грузами. За вокзалом – близ лесочка – сотни пушек, выкрашенных в кремовый цвет. Эти пушки не успели уйти за Одер. В тупиках станции – вагоны, набитые домашними вещами. Жителям города пришлось бросить узлы, чемоданы, ящики и переправляться через бурный Одер на рыбачьей лодчонке, а то и просто вплавь.

С двух сторон железнодорожной насыпи, примыкающей к мосту, устроены блиндажи, откуда эсэсовцы защищали подступы к крепости и вокзалу. Над некоторыми дзотами – белые флаги. Весь этот район завоеван штурмовой группой старшего лейтенанта Воднева. Здесь дрались его автоматчики, саперы, огнеметчики. Здесь били немцев пулями, минами, снарядами и прикладами, давили их танками и самоходными орудиями.

У целлюлозного завода, за который шла ожесточенная борьба, валяются несколько сот трупов гитлеровцев. Тут враг не сдавался, и его уничтожили. Много трупов у фортов, у водокачки, у стрельбища. Все эти места немцы защищали с ожесточением смертников.

Центром сражения был военный городок, расположенный в северной части города. Умелый маневр, задуманный генерал-майором Дорофеевым и точно исполненный полковником Любко и подполковниками Чайка и Козловым, привел к тому, что все немцы, оборонявшиеся в этой части города, сбились в военном городке. Здесь они были окружены и атакованы. Целый день шел бой и, наконец, гитлеровцы выбросили белый флаг и прекратили борьбу.

В боях за Кистжинь наши войска взяли в плен больше трех тысяч солдат и офицеров противника. В их числе комендант Кистжиня – полковник Крюгер.

В штабе Героя Советского Союза генерала Дорофеева мы наблюдали заключительный эпизод героической борьбы за Кюстрин. Офицер Свиридов передал генералу ключи от главного северного форта: один ключ – большой, красноватый, с кольцом, другой – серый, поменьше. Генерал посмотрел на ключи и рассказал нам, как год назад, 13 марта 1944 года, его соединение выбило немцев из родного Херсона.

– Сейчас там празднуют годовщину освобождения, – задумчиво сказал генерал.

От Днепра до Одера, от Херсона до Кюстрина, прикрывающего подступы к Берлину, – таков путь этого доблестного соединения Красной Армии.

Ну вот! Вот, наконец, она, долгожданная берлинская дорога. На фронтовом перекрестке висит плакат: ладный, весёлый красноармеец переобул сапоги и хлопает рукой по голенищу – «До Берлина дойдём!».

Дойдем. Теперь немного осталось.

В сущности, где бы и когда бы ни дрался наш воин в эти годы, он всегда дрался на берлинском направлении. Через Можайск, Сталинград, Ростов лежала наша дорога на Берлин. Но тогда до Берлина были тысячи километров, сейчас остались десятки. Но как сейчас, так и тогда мы твёрдо, очень твёрдо знали: мы до Берлина дойдём.

Мы не дойти не можем. Уж слишком велик наш счёт крови – мы обязаны предъявить его немцу в его берлоге. Нас привело сюда, к Одеру, не только наше грозное оружие, нас привёл сюда и наш грозный гнев.

Велика и страшна наша дорога до Берлина, горе немцу, сделавшему эту дорогу страшной! Мы шли сюда по растерзанным полям Белоруссии, по замордованной украинской земле, мы видели камни Смоленска и взорванные заводы Юга, и шурфы Донбасса, забитые трупами наших людей. Бойцы говорили тогда: мы за всё расплатимся в Берлине.

До Берлина тогда было полторы тысячи километров.

В Бресте бывалый солдат, сталинградец, кавалер не столь многих орденов, сколь многих славных солдатских медалей, сказал нам:

– Не знаю, может, ногам по чужой земле будет тяжелее итти, а душе, душе, я считаю, будет легче. Чужая слеза не жжёт.

Мы пошли освобождать чужую землю – Польшу – и увидели Майданек. И оказалось тогда: для русского сердца и чужое горе своё. Как своя, жжёт душу чужая горькая слеза. Как свои, эти осиротелые дети, как своя, эта поруганная земля, и обида, нанесённая немцем поляку, вопиет о возмездии, как и своя. Так на наши плечи упало и чужое горе – горе замордованной Польши. Так к нашему бесконечному счету прибавился счёт освобождаемых нами народов. Мы вышли на Вислу.

До Берлина теперь было пятьсот пятьдесят километров.

За Вислой горела Варшава. Много недель мы видели пламя над нею, чёрный дым, как траурный флаг, горестно трепетал в небе. Переплывая хмурую вздувшуюся реку, к нам добирались люди из Варшавы. Они приносили страшные вести. И все-таки, когда мы в Варшаву вошли, мы содрогнулись.

Здесь немцы не только разрушили все памятники, взорвали все костёлы, сожгли заводы, музеи, дома – они снесли даже целые улицы, разворотили магистрали, и мы с трудом пробирались через эти горы битой мебели, мусора и щебня, сквозь этот хаос обгорелого кирпича и взорванного бетона, сквозь каменные джунгли Варшавы.

Наше наступление было стремительным. Мы входили в разрушенные и в целые города. До Берлина оставалось четыреста пятьдесят, потом четыреста, наконец, триста пятьдесят километров.

Но, раньше чем вступить на немецкую землю, мы должны были еще пройти через «новый немецкий рейх».

Весь мир, как известно, хотели проглотить немцы, весь мир об'явить своей собственностью. Но захваченные ими земли они проглатывали по-разному. Чехию они об'явили протекторатом, а Восточную Польшу – генерал-губернаторством. С западными районами Польши – Лодзью и Познанью – они поступили проще всего просто присоединили их к собственной Германии, к рейху…