— Я с тебя за жилье ни копейки не беру, из уважения к своей сестре, твоей матери, а ты вон как меня благодаришь! Или ты думаешь, что тетя Глаша теперь будет с тобой всю жизнь нянчиться?

Вон оно что — женщина оказалась теткой Гришки-Нафани, на шее которой он и сидел. Ну хоть какая-то ясность появилась. Возмущения теперь доносились с кухни, куда тетя Глаша ушла.

— Господи, мать твоя в гробу со стыда переворачивается. Ты же мне глядя в глаза говорил, что пока денег не заработаешь — домой не придешь. Клялся! Ой-ой-ой.

Я чувствовал себя, как провинившийся школьник перед строгим учителем. Давно меня так не отчитывали, как пацана. Почему же «как»... пацаном я теперь и был.

Так вы и вырастили, теть Глаш, такое недоразумение, коим, как выяснялось, был Гришка. Мне захотелось возразить поострее, но я промолчал. Пристроил пиджак на вешалку, пытаясь соображать, как себя вести. Прежде осмотрелся. Квартирка оказалась не такой уж и конурой, как думалось. Потолки настолько высокие, что некоторые, жившие тут лет через сто, умудрялись делать из таких квартир двухуровневое жилье. На стенах наклеены обои, что удивительно, потому что в начале 20-го века такую роскошь могли себе позволить только крайне обеспеченные люди. Обои у тети Глаши, конечно, повидали свое, но они были. Мебель тоже указывала на то, что когда-то в этом доме водились деньги — натуральное резное дерево, правда, как и обои, не первой свежести. Все было затертое, с облезшим лаком.

Увиденное определенно указывало на то, что когда-то семья у Нафани была обеспеченная, если не сказать — зажиточная.

— Руки мыть! — подсказала тетушка с кухни. — Буду тебя, такого непутевого, кормить.

Ага... это она еще мягко сказала. Я молча направился в ванную комнату, продолжая слушать причитания тети Глаши о том, что прежний Гришка вынес полдома, продал. Что сказать, и правда непутевый тебе достался племянничек. Соболезную. Но и ты, тетя, хороша, раз умудрилась все профукать.

Заглянул в ванную и на несколько секунд подвис. Как в дорогую питерскую гостиницу попал, где все под старину. Ванная выложена витиеватой плиткой, сантехника обалденная — латунные краны, раковина, унитаз с деревянным ободком. У стены батарея цвета слоновой кости, некогда выкрашенная в белый, на ней надпись на немецком — название фирмы-изготовителя. Стоит на колесиках... Сливной бачок представлял целое произведение искусства — металлический, цельный с кучей стилистических прибамбасов и надписью «Эврика». Блин, в такой унитаз страшно нужду справлять. Точно музейный экспонат.

Колоритненько все, я думал, будет куда хуже.

Подошел к раковине, залип на вентили с надписями «холодная» и «горячая». Тогда, похоже, еще не было всем теперь привычной и легко узнаваемой маркировки синим и красным цветом, и обозначали вот такими надписями. Повернул вентиль, из крана с трудом, но полилась мутная вода. С водопроводом здесь были явные проблемы. Наверное, как раз по такому случаю рядом с раковиной стоял таз, полный чистой воды. Пришлось мыть руки, поливая из него под комментарии тетушки, что воду надо экономить. Да понял я уже...

Справившись со всеми этими премудростями, я вышел на кухню. Там меня ждал стол, накрытый скатертью хоть и с застарелыми желтыми разводами, но с неизменными рюшечками и кружевами.

— Присаживайся, — распорядилась тетя Глаша. — Минутку еще погодь и покушаешь...

Несмотря на то, что племянничек женщине достался пакостный, я чувствовал, что тетя Глаша любит Нафаню, то есть, теперь уже меня. Сейчас она старательно возилась за плитой фирмы «Magee Union», больше смахивающей на буржуйку на газу. Плита, кстати, была еще одним признаком достатка. Не каждый в начале двадцатого века мог себе позволить нечто подобное. Тем интереснее было понять, что такого случилось и почему некогда зажиточная семья опустилась на самое дно. Большевики шороху навели? Это самый очевидный ответ, но если понимать, что Гришка и его тетушка живы, то таким подходящим он уже не кажется.

Я внимательно посмотрел на женщину с усталыми глазами, чувствуя, что многим ей обязан. Тот, прежний Гришка, частичка которого затаилась у меня в душе, похоже, всё-таки чувствовал перед ней вину. Я бы на его месте тоже чувствовал. Даже обидно как-то стало, что такой здоровый лоб не может обеспечить нормальную жизнь ни себе, ни тетке. Обидно и неудобно. Не люблю быть должным кому бы то ни было, поэтому должок женщине надо вернуть — возьму на заметку.

Внимание привлекла чудная приблуда, стоящая на столе. Смахивала она на железную клетку для попугая, но с какими-то рычажками и ручками. На ее предназначение намекали две спирали накаливания. Я не смог побороть любопытство, захотел рассмотреть штуковину поближе.

— Если хочешь, можешь поджарить тост, — увидев мой интерес, прокомментировала тетя Глаша.

Это тостер, оказывается, ну ничего себе — в жизни бы не додумался! Внешне такой тостер, скорее, напоминал орудие пыток из какого-нибудь тюремного музея. Ясно, понятно.

Дополняли весь кухонный колорит заплывшие жиром стены, на поверхности которых встречались правильной формы прямоугольные «плеши». Я догадался, что там некогда висели рамки с фотографиями или картинами, по какой-то причине теперь снятые.

Ощущение внутри меня было такое, какое, наверное, бывает у исследователей или у детей, только открывающих для себя мир. Все новое, прежде невиданное, и это ощущение определенно поддерживало состояние этакой эйфории. Мне было интересно абсолютно все.

— Держи, Гришка, вчера похлебку сварила.

Передо мной на столе появилась глубокая тарелка с мутноватым варевом. Над тарелкой струился пар, пахло курицей. Но из куриного мяса в похлебке была лишь плавающая требуха. Выглядело не слишком аппетитно, но делать нечего, у меня уже сводило желудок. Только сейчас я понял, что жуть как хочу есть. Зачерпнув из тарелки с помощью толстобокой деревянной ложки, я нашел, что похлебка вполне себе сносная. Учитывая условия, в которых проживала эта парочка, племянник и тетка, ожидать наваристых борщей-щей не имело смысла.

Тетушка присела напротив меня за стол. Облокотилась о столешницу, сложила подбородок на ладони и уставилась на меня печальным, но любящим взглядом.

— Дурак ты, Гриш, ой дурак, — вздохнула женщина. — Весь в отца.

Я пожал плечами, продолжая уплетать похлебку за обе щеки. Отца я тоже не помнил, как бы память ни напрягал. У меня вообще было такое ощущение, что воспоминания из памяти прежнего Гришки доставались мне крайне выборочно. Исключительно для более или менее сносного поддержания функционирования нового Нафани. Оперативка, чтобы я не тыкался слепым котенком в новой реальности. Котенком я себя действительно ощущал, разве что с открывшимися глазками.

— Отец тоже дурак, значит, теть Глаш? — осведомился я.

— А, отец, ну его, — тетушка махнула рукой, давая понять, что не готова об этом говорить. — Рассказывай, что случилось?

— Вроде все хорошо, не? — я сощурил глаз со здоровой стороны.

— Брешешь же, все хорошо у него, — тяжело вздохнула она. — Опять к бандитам пошёл в карты играть? Им теткины деньги понес? Где ты на такой костюм денег взял, паршивец, явно моих копеек тебе не хватило бы!

Я промолчал, видя, что тетушка ещё не высказалась до конца. Да и мне непонятно, о чем женщина толкует.

— Ну ничего, может, новая советская власть в стране порядок наведет и жить веселее станет, у тебя работа нормальная появится и мне полегче станет...

— А нормальная — это какая, теть Глаш?

Мне и правда было интересно узнать, какое занятие в 1920-м году считалось «нормальной» работой, и кем меня видит собственная тетушка. Вот, например, сто лет спустя, детей хотели в юристы отдать или там там маркетологи, а здесь как? Женщина улыбнулась, положила свою ладонь поверх моей.

— Вот не хотела тебе говорить, паршивцу, но кто о тебе позаботится, если не я.

— Так?..

— В Ростов, — напевно произнесла она, — на днях приехал Аркадий Иванович, с которым твоя мамонька вместе училась, и он ее замуж когда-то звал. А она, дура, Митьку, твоего папоньку выбрала, — последовало лирическое отступление.