Но политическое бессилие этой новой меньшевистско-эсеровской комбинации было очевидно: Демократическое совещание и «предпарламент», даже несмотря на их подтасованный, подобранный состав, принимали путаные, порой противоречивые резолюции, на которые уже попросту мало кто обращал внимание. Демократическое совещание и «предпарламент» уже не могли стать подпоркой для правительства Керенского. Под ним все больше и больше зияла пустота. Означало ли это, что оно должно было рухнуть само собой? Напомним ленинские слова о том, что ни одно правительство не может упасть, «пока его не уронят».

Большевистская партия, как известно, уже после июльских событий взяла курс на вооруженное восстание против Временного правительства. Когда в конце августа – начале сентября, в дни корниловщины, меньшевики и эсеры заявили о разрыве с кадетами, вновь возникла возможность мирного перехода власти в руки Советов. Но затея с Демократическим совещанием показала, что меньшевики и эсеры не желают этого, что они снова начинают сколачивать (пусть в завуалированной форме) коалицию с буржуазией, с кадетами, с вчерашними корниловцами. 10 и 16 октября ЦК партии большевиков принял решение о практической подготовке вооруженного восстания против Временного правительства с целью установления Советской власти.

На другом, кадетско-корниловском полюсе исподволь вырабатывалась своя тактика устранения Временного правительства во главе с Керенским. Сам Керенский впоследствии настойчиво утверждал, что после провала корниловщины правые элементы разработали план борьбы с правительством. «Общественные группы, поддерживавшие «диктатора» (Корнилова. – Г.И.) и связанные с ним, – писал он, – постановили: не оказывать правительству в случае столкновения его с большевиками никакой помощи. Их стратегический план состоял в том, чтобы сначала не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков, а затем после падения ненавистного Временного правительства быстро подавить большевистский «бунт». Таким образом, должны были быть достигнуты, наконец, цели, поставленные корниловскому восстанию»[320]. Уверенность в существовании такого плана Керенский сохранил до конца своих дней. Незадолго до смерти в разговоре с бывшим белогвардейцем, биографом генерала Деникина Д. Леховичем он яростно доказывал, что в 1917 г. против него действовала «большая конспирация» корниловцев, в которую были вовлечены такие люди, как Путилов, Гучков, Милюков, Набоков и др.[321]

Был ли у правых в действительности такой план, или Керенский сам создал его в своем воображении для собственной реабилитации, для доказательства того, что он был свергнут из-за ударов как «слева», так и «справа»? Один из активных деятелей Демократического совещания и «предпарламента» – меньшевик Дан сильно сомневался в наличии такого плана. «Мне, – писал он, – со стороны «правых» о таких планах слышать не приходилось»[322]. Но Дан считал, что в правых, прокорниловских кругах выкристаллизовывалось определенное умонастроение, определенная политическая тенденция. Сущность ее он определяет так: «Правые, несомненно, мечтали (и не скрывали этого) «о сильной власти» в корниловском духе, но добиться этой власти они думали не тем, что свергнут Временное правительство руками большевиков, а тем, что «спасут» его силами военщины и уже затем, как победители мятежа, продиктуют ему свою волю и преобразуют в своем духе»[323].

Это свидетельство Дана, безусловно, заслуживает внимания. Несомненно, что реакционный лагерь, потерпевший поражение в корниловские дни, пребывал в состоянии некоторого оцепенения, некоего выжидания дальнейшего развития событий. А перспектива этого развития вырисовывалась довольно четко. Паралич режима Временного правительства усиливался, что углубляло экономическую разруху, продовольственный кризис, ухудшало положение на фронте. Страна быстрыми темпами приближалась к развалу. В таких условиях в реакционных, правых кругах всегда получает преобладание «политическая доктрина», суть которой определяется известной формулой: «чем хуже, тем лучше». Политические лидеры правого лагеря были убеждены, что, если даже растущая «анархия» приведет к власти большевиков, они лишь усугубят ее и тем создадут почву для своего падения.

9 марта 1917 г. отрекшийся царь записал в своем дневнике: «Скоро и благополучно прибыл в Царское Село… Но, боже, какая разница, на улице и кругом дворца внутри парка часовые, а внутри подъезда какие-то прапорщики!»[324]

Здесь, в Александровском дворце, под охраной часовых и «каких-то прапорщиков» Николаю Романову и его семье предстояло провести около пяти месяцев, до конца июля 1917 г., когда по распоряжению Временного правительства они были отправлены в далекий Тобольск.

Если верить дневниковым записям Николая Романова (а он вел их почти ежедневно с педантичной пунктуальностью), события, потрясавшие Петроград и всю страну в этот период, проходили мимо отрекшегося императора и мало его интересовали. Действительно, день за днем они довольно нудно фиксируют состояние погоды, прогулки в саду, занятия с детьми и тому подобные мелочи семейного быта. По-видимому, это обстоятельство дало известное основание для возникновения версии, согласно которой после отречения царь превратился в некоего добродушного обывателя, чуть ли не наслаждавшегося долгожданным освобождением от тяжкой для него шапки Мономаха. Вот ее поистине удивительный образчик. И. Василевский (Не-буква) писал о Николае: «Отпустите его! Дайте ему уйти из дворца, представьте ему скромную подходящую должность, и всю жизнь он не сделает никому никакого зла, не вызовет ни малейшего упрека, и, если доживет до революции, – он и после переворота будет скромно продолжать свое дело под надзором комитетов и комиссаров Временного правительства. И если доживет он до Октябрьского переворота, он, можно поручиться, не станет и помышлять о саботаже, и будет терпеливо сидеть в очереди за своим пайком из воблы и восьмушки хлеба, и окажется хорошим спецом на службе рабоче-крестьянского правительства, и ни на минуту не помыслит о каком-нибудь заговоре, ему и в голове не придет оттачивать «нож в спину пролетариата»[325].

Поскольку в дальнейшем последние Романовы практически надолго «ушли» из исторической литературы, такого рода оценки в общем преобладали в расхожих исторических представлениях. Только в конце 70-х годов М. Касвинов в «Двадцати трех ступенях вниз» дал прямо противоположную трактовку личностей свергнутого с престола царя и его супруги. У него Романовы – неразоружившиеся враги революции, проникнутые «жаждой мщения, тоской по утраченной власти», которые «удесятеряют их активность». «Если им удастся выбраться из-под стражи, они неизбежно станут знаменем контрреволюции, центром консолидации ее самых свирепых элементов»[326].

Та запись в дневнике, которую Николай сделал в Пскове сразу после отречения («кругом измена, и трусость, и обман»), есть, пожалуй, свидетельство того, что уход от власти отнюдь не являлся для него добровольным актом (как до сих пор утверждают некоторые зарубежные авторы) и что он внутренне с ним не примирился. В дневнике одной из придворных, обер-гофмейстрины Е. А. Нарышкиной, имеется любопытная запись. 27 апреля (10 мая) 1917 г. (Нарышкина находилась с арестованными Романовыми в Александровском дворце) она записала: «Государь меня удивил. Было ли искренне сказать мне, что он доволен своим положением?..»[327] Наконец, П. Жильяр писал, что после разгрома корниловщины (Романовы тогда уже находились в Тобольске) Николай впервые открыто пожалел о своем отречении.