После Государственного совещания конспиративная, «завойковская» тенденция в корниловщине явно взяла верх, что привело к оживлению и активизации крайне правых, черносотенно-монархических элементов.

Но как ни конспирировались члены «корниловской организации», савинковское око в Ставке – верховный комиссар М. Филоненко – не дремало. Специальными шифровками Филоненко доносил своему шефу о подозрениях, которые внушали ему некоторые события и некоторые люди в Ставке. Под его подозрение попали Завойко, Аладьин, некоторые «ставочные» генералы (Лукомский, Тихменев, Кисляков, Плющик-Плющевский) и полковники (Сахаров, Пронин и др.), тесно связанные с «корниловской организацией» главного комитета «Союза офицеров армии и флота». Какие-то сведения об этой конспиративной группе Филоненко, по-видимому, получал. Особое его беспокойство вызывало решение Ставки о переброске частей 3-го конного корпуса Крымова с Румынского на Западный фронт, причем таким образом, что корпус должен был двигаться через Могилев. Условленным шифром Филоненко доносил о своих тревогах Савинкову в Петроград. Вот образчик этих донесений: «То, что Ваня, Федор, Генрих, Эрна, Жорж делали тогда с запада, теперь может быть в шатре с востока. Конь бледный близко, так мне кажется. Пожалуйста, исполните все то, что завтра утром Вам передам». Для Савинкова расшифровка не представляла трудностей. Названные лица были героями его романа «Конь бледный», готовившие «с запада» революционный переворот в России; теперь те же люди готовили переворот «с востока», т. е. противоположный, контрреволюционный переворот «в шатре», т. е. в Ставке.

Но Савинков, по-видимому, требовал от Филоненко более конкретных сведений, и снова Филоненко сообщал, что уже «ведут под уздцы коня бледного для Лавра» и, хотя он (Филоненко) не хочет «есть неспелую грушу», вместе с тем надо помнить, что «созревший фрукт, падая с дерева… может больно ушибить…» Филоненко, таким образом, рекомендовал принятие превентивных мер против заговорщиков. Позднее в Чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова он показывал: «Полагаю, что заговор был военный по преимуществу, и склонен думать, что он был направлен не только против Временного правительства данного состава, но и Временного правительства демократической ориентации вообще. Определенных указаний не было, но и у моих сотрудников по комиссариату, и у меня создавалось единообразное мнение… что заговор есть»[316]. Савинков в своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова показывал, что сведения о заговоре в Ставке он получал, помимо Филоненко, и от начальника контрразведки Миронова. Когда 22 августа Савинков выехал в Ставку, чтобы сговориться с Корниловым о совместных действиях по введению в Петрограде военного положения, он «захватил» с собой и Миронова. Это, безусловно, означало, что Ставка у правительства на подозрении. Корнилов был явно недоволен присутствием Миронова и гневно говорил, что не допустит в Ставке «политического сыска». Савинкову пришлось прямо заявить, что у него имеются сомнения «в лояльности поддержки Временного правительства со стороны чинов штаба»[317]. Почему же в таком случае Савинков практически ничего не предпринимал? Сказывалось, по-видимому, некоторое буффонство филоненковских сообщений, отсутствие в них чего-то более конкретного. Но главное все-таки было в другом. Савинков вел сложную игру, стремясь «сомкнуть» Корнилова с Керенским, направить все силы Ставки в «правительственное русло», использовать ее для «легального» контрреволюционного переворота. При таком положении всякий неосторожный шаг по отношению к Ставке и Корнилову мог «взорвать» всю его игру и спровоцировать наиболее крайние элементы корниловцев, усилить позиции «партии Завойко».

24 августа Савинков и Миронов вернулись в Петроград. По воспоминаниям П. Н. Макарова (того самого, что по поручению Керенского сопровождал Романовых в Тобольск), Савинков был очень обеспокоен обстановкой в Ставке, говорил, что дела плохи, так как Корнилов не верит Керенскому. «Чувствовались волнение, заговоры, близость переворота», – пишет Макаров[318].

Развязка наступила через два дня после возвращения Савинкова в Петроград и была вызвана «неожиданным» появлением у Керенского бывшего министра Временного правительства В. Н. Львова, через своего брата Н. Н. Львова связанного с правыми, корниловскими кругами. Далеко не все еще ясно в этом визите Львова и во всей этой «львовиаде», которая привела к разрыву Керенского с Корниловым, к началу корниловского мятежа, к движению частей 3-го конного корпуса генерала Крымова на Петроград…[319]

Провал корниловского мятежа резко изменил всю политическую ситуацию. До сих пор правительство Керенского кое-как держалось на блоке, коалиции более или менее уравновешивавших друг друга политических сил – правых, буржуазно-помещичьих элементов (представленных кадетами и корниловцами) и мелкобуржуазных слоев (представленных меньшевиками и эсерами). Теперь этот блок дал глубокую трещину, которая все больше и больше расширялась. Союзом с Корниловым и прокорниловцами Керенский разоблачил себя не только в глазах сознательного пролетариата, но и широкой революционно-демократической и просто демократической среды. В результате Временное правительство все быстрее теряло опору в «левом секторе». С другой стороны, своим внезапным «отходом» от Корнилова в дни мятежа, своим «предательством» тех, кто совместно с ним пытался покончить с «революционной анархией» и установить «сильную власть», Керенский отвратил от себя и правых. Если Корнилов до своего выступления еще колебался в вопросе о союзе с Керенским, то теперь в правом лагере мысль о контрреволюционной диктатуре фактически с Керенским уже не связывалась.

Временное правительство, старавшееся сидеть в основном на «правом стуле», но частично и на «левом», теперь явно проваливалось между ними. Все активные сознательные политические силы стягивались к противоположным классовым полюсам: большевистскому (с его лозунгами диктатуры пролетариата, власти Советов) и кадетско-монархическому (с его лозунгом контрреволюционной, буржуазно-помещичьей диктатуры).

Между этими полюсами лихорадочно метались «верные поборники» обанкротившейся идеи коалиции «всех живых сил» – меньшевики и эсеры. Но что они теперь могли? Продолжать политику блока с буржуазией, с кадетами, скомпрометированными сотрудничеством с корниловцами, значило полностью скомпрометировать и себя. Поддержать курс, предлагавшийся большевиками, курс на создание подлинно революционной власти – власти Советов, также было выше их сил. Этому, во-первых, мешали их теоретико-догматические шоры (они считали революцию буржуазной и не мыслили себе разрыва с буржуазией) и, во-вторых, соображения чисто практической политики (после корниловщины быстрым темпом шел процесс большевизации Советов).

В этой действительно сложной для них ситуации искушенные в политических комбинациях меньшевики и эсеры пошли на новый маневр. Отвергнув большевистское требование о передаче власти Советам, они выдвинули лозунг «сильной революционной власти, созданной демократией». Практически это означало попытку «растворить» Советы в рыхлой, эфемерной среде «демократии вообще», демократии с размытыми классовыми и политическими очертаниями. Конкретно вопрос о власти, по мысли соглашателей, должны были решать не Советы, не съезд Советов, а Демократическое совещание, включавшее в себя, помимо представителей Советов, и представителей профсоюзов, кооперативов, органов местных самоуправлений и т. п., в которых большинство все еще принадлежало меньшевикам и эсерам и где значительную роль по-прежнему играли буржуазные, «цензовые» элементы. Главную задачу, которую должно было решить Демократическое совещание, заседавшее в середине сентября, а затем избранный им (22 сентября) «предпарламент» точно сформулировал меньшевик М. И. Либер: «Нам надо будет выбрать: или провозгласить власть Советов, или открыто сказать, что мы стоим за коалицию, стоящую на более широкой базе». Демократическое совещание и «предпарламент» являлись, таким образом, не чем иным, как практическим выражением стремления противников социалистической революции остановить ее развитие «демократическим» путем; в Демократическом совещании и «предпарламенте» было заложено то зерно, из которого уже после Октября выросла так называемая «демократическая» контрреволюция, прикрывавшая до поры до времени буржуазно-помещичью контрреволюцию…