Большевистская «Правда» разоблачила и высмеяла этот примитивный маневр реакции, рассчитанный на доверчивость масс, одержавших победу над царизмом. Реакция, писала «Правда», хочет не «выдворить», а «водворить» Романовых за границу. «Не потому ли настаивает она, чтобы Романовых скорее отправили за границу, где у них хранятся выколоченные из народа миллиарды? – писала «Правда». – Нет! Романовых выпустить за границу нельзя! Это было бы государственное преступление. Это измена отечеству!»[184]

Арест Романовых, на который Временное правительство пошло под давлением революционных масс, но по собственным политическим расчетам, срыв попытки отправить их за границу сыграли немалую роль в дезорганизации царистской контрреволюции.

Февральская революция нанесла сокрушительный удар по монархизму в России. Черносотенный самодержавный монархизм, потерявший престиж еще в дореволюционное время, был отброшен с политической арены и ушел в подполье. Потребовалось несколько месяцев, чтобы разгромленное черносотенство начало оживать на волне антибольшевизма. Конституционные монархисты правого толка (националисты, октябристы) также стушевались и перестали играть ту активную роль, которую играли раньше.

Из конституционных монархистов лишь кадеты не только удержались «на плаву», но практически на какое-то время превратились в правящую партию. Однако на своем 7-м съезде уже в марте 1917 г. они формально отказались от монархизма, объявив себя республиканцами.

Все это, казалось бы, свидетельствует в пользу того, что после Февраля политическая основа для монархической реставрации практически перестала существовать, а свергнутые Романовы потеряли какую бы то ни было политическую перспективу. Признанный авторитет эмигрантской (да и советологической) историографии П. Н. Милюков решительно отвергал наличие в стране контрреволюции, выросшей на почве отрицания Февраля. Долгое время ссылка на «контрреволюционную опасность» оставалась, по Милюкову, лишь «демагогическим приемом, лишенным реального основания»[185]. Правда, Милюков признавал, что в то время контрреволюция существовала «потенциально», но даже летом 1917 г., когда она начала обнаруживаться более или менее явно, ее никак нельзя было соединять «с понятием старого режима и вообще с каким-либо классовым интересом». Речь шла якобы только о борьбе с развалом в армии и в тылу, вызванным «революционной анархией», посредством создания «твердой власти». Когда же появилась контрреволюция? Только «в связи с классовой Октябрьской революцией»[186].

Собственно говоря, эта «концепция» была не чем иным, как историографическим вариантом той политической пропаганды, которую после Февральской революции развернули Временное правительство и буржуазная печать. Но Милюков и его последователи допускали здесь передержку, определенный подлог. Об отсутствии какой контрреволюции вели они речь? О той, на знамени которой открыто провозглашалась бы полная реставрация «старого режима», под которым подразумевался режим последних Романовых, свергнутых в Феврале. Эту контрреволюцию В. И. Ленин называл царистской и даже по меркам 1917 г. много позднее (в августе 1917 г.) писал, что она «ничтожна, ни тени политического значения не имеет, никакой политической роли не играет»[187]. Причина такого положения совершенно ясна: было бы политическим безумием в обстановке только что победившей антицаристской революции поднимать знамя реставрации царизма. Компрометация последних Романовых и их правительства зашла так далеко, что сразу после Февраля даже самые ярые черносотенцы принуждены были помалкивать, а их напористые и крикливые лидеры (например, Пуришкевич) клялись в вечной верности Временному правительству. Но на первый взгляд совершенно удивительным образом буржуазная и частично мелкобуржуазная пресса пугала именно этой царистской контрреволюцией! Сообщалось об учащающихся погромных выступлениях в Москве, в ходе которых толпы собравшихся требовали «вернуть к власти царя», который якобы даст хлеба. Рассказывалось о подозрительных «оживлениях по трактирам и чайным», где велась погромная агитация черносотенного характера, и т. п. Основываясь на этих фактах, «Биржевка» многозначительно предупреждала: «Черная сотня мобилизуется. Между погромщиками нет разногласий»[188]

Погромно-черносотенное «оживление» действительно усилилось летом 1917 г., но отнюдь не оно представляло действительную угрозу не только дальнейшему развитию революции, но и демократическим завоеваниям уже победившего Февраля. В. И. Ленин разъяснял, что настоящая серьезная контрреволюция – это буржуазная контрреволюция бонапартизма[189]. Этот российский бонапартизм базировал свой политический курс на двух основных принципах: с одной стороны, на признании того, что рухнувший «старый режим», режим последних Романовых восстановить уже невозможно; с другой – на решительном отрицании перспективы дальнейшего расширения и углубления революции, ее перерастания в социалистическую. Часы революции должны были быть остановлены «твердой рукой», «сильной властью» и переведены затем назад настолько, насколько это позволили бы реальная обстановка и политическая целесообразность. Будет ли в результате восстановлена монархия или установлена буржуазная республика – для российских бонапартистов имело второстепенное значение. В лагере бонапартистской контрреволюции кристаллизовалась идея «непредрешения» формы будущего государственного строя. Она была «удобна» контрреволюционерам всех мастей: не отбрасывала тех, кто считал себя сторонником Февральской революции (кадеты и поддерживавшие их соглашатели), и давала шанс тем, кто ненавидел ее и мечтал о реставрации царизма. Она и легла в основу кадетско-монархического блока, скрепляющим звеном которого стали кадеты.

Итак, лозунгом, сплачивавшим разношерстную, бонапартистскую контрреволюцию после Февраля, было требование не восстановления Романовых, а создания «сильной власти», власти «твердой руки». Это требование шло по двум направлениям: во-первых, в направлении укрепления единовластия Временного правительства; во-вторых, в направлении установления военной (генеральской) диктатуры, что предполагало «коренную перестройку» или даже полное устранение Временного правительства. По мере развития событий, по мере углубления революции второе направление завоевывало себе все больше и больше сторонников: разочарование в возможностях Временного правительства «справиться» с революцией росло.

Идея военной диктатуры с самого начала была связана с именем генерала Л. Г. Корнилова (правда, не только его одного). Главная задача, которую перед Корниловым поставил Гучков, по собственным словам Гучкова, заключалась в восстановлении дисциплины в революционном гарнизоне и постепенном создании «отдельных надежных частей, на которые Временное правительство могло бы опереться в случае вооруженного столкновения»[190].

Такое столкновение действительно вскоре произошло. 20 апреля все петроградские газеты опубликовали так называемую «ноту Милюкова», провозглашавшую незыблемость милитаристской, империалистической политики Временного правительства. Война совместно с союзниками до полной победы над Германией – таков был ее лейтмотив. Но широкие массы рабочих, солдат, крестьян поддерживали в то время внешнеполитический курс эсеро-меньшевистского Исполкома Петроградского Совета, требовавшего заключения всеми воюющими странами мира без аннексий и контрибуций. Милюковская нота прозвучала для них вызовом со стороны правящих буржуазных кругов. Реакция последовала незамедлительно. Уже во второй половине 20 апреля первыми с резкими протестами выступили солдаты Петроградского гарнизона, затем начались рабочие демонстрации. Временное правительство зашаталось.