Применимы ли были эти принципы договорных отношений к русскому государству? В прямой и конкретной форме идея общерусских договорно-правовых отношений едва ли могла быть создана в то время уже потому, что вплоть до последней трети века Русь (даже Русь Северо-Восточная, находившаяся за пределами владений Литвы) не была еще единым государством.
Но о едином государстве уже думали. Выдвигались ли при этом какие-либо идеи местного самоуправления и охраны прав отдельных земель и городов?
Историческая наука в сущности ничего не знает об этом. Недавно в научной литературе была высказана даже мысль, что «договорное сознание», основанное на взаимных обязательствах между представителями феодального общества, характерно для Западной Европы, где оно «было окружено авторитетом римской государственной традиции», на Руси же «оно сознавалось как языческое по своей природе. В рыцарском быту Запада. договор, скрепляющий его ритуал, жест, пергамент и печати, осеняются ореолом святости и получают ценностный авторитет. На Руси договор воспринимался как дело чисто человеческое. В связи с этим система отношений, устанавливавшаяся в средневековом обществе, — система взаимных обязательств между верховной властью и феодалами — получает уже весьма рано отрицательную оценку»{19}. Если наблюдение это имеет основание, то лишь в той мере, в какой оно относится к Владимиро-Суздальской Руси со второй половины XIII в. Для государственного строя одного из крупнейших государств древней Руси — Новгородской земли — характерна уже с XII в. именно договорность политического строя: ритуально скрепленный договор между вечем и городской администрацией, с одной стороны, и приглашаемыми в Новгород князьями — с другой. Приглашение князей в Новгород регулировалось особыми, строго обозначенными условиями, и князьям столь же регулярно «указывали путь» — прогоняли из Новгорода тех, которые этим условиям не удовлетворяли.
Как и до какой степени новгородские порядки влияли на общерусское политическое мышление? Вопрос этот не ставился до сих пор. А между тем до пас дошел памятник русской исторической мысли того времени, содержащий интересные и довольно неожиданные свидетельства существования «договорного сознания» на Руси XV века. Этот памятник — общерусский летописный свод первой половины XV века.
«Нестор XV века»
Летописи XV в., как и вообще летописи, которые велись после знаменитой «Повести временных лет» XII в., мало известны читателям-неспециалистам — во всяком случае куда меньше, чем они этого заслуживают.
Читатели, знакомые с исторической наукой, слыхали о работах А. А. Шахматова, о выводе, сделанном ученым в итоге его многолетних изысканий и сравнения между собой огромного множества более ранних и более поздних летописных текстов, тщательно переделанных редакторами: «…рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника., — рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы…»{20} Некоторым ученым казалось, что такой взгляд А. А. Шахматова на летописи исключал подход к ним как к памятникам самостоятельной и независимой политической мысли, что «образ летописца», который был «намечен» у А. А. Шахматова и «окончательно дорисован последователями А. А. Шахматова», — это образ «многоопытного чиновника» «политической канцелярии» князя, его официозного апологета и послушного исполнителя его поручений по части идеологической «обработки» «общественного мнения»{21}.
Такие читатели склонны вернуться к традиционному взгляду на летописца, пишущего для отдаленных потомков, как пушкинский Пимен, спокойного, не ведающего «ни жалости, ни гнева».
Но древнерусские летописцы едва ли нуждаются в защите от Шахматова и его последователей. Пристрастие летописца не есть беспринципность. «Политические страсти и мирские интересы» вовсе не означают официальные страсти и предписанные интересы. Политикой занимается не только «официозный апологет» власти и исполнитель ее поручений, но и ее критик и противник.
Чтобы понять, как и с какой целью составлялись летописи, нужно прежде всего уяснить себе некоторые особенности этого своеобразного жанра русской средневековой письменности.
Летопись, как свидетельствует уже ее название, представляет собой исторический рассказ, единицей изложения в котором служит «лето» — год. Приведем примеры. (Даты, как тогда было принято, даются от «сотворении мира» и отличаются от дат нашей эры на 5508 лет).
«В лето 6933 месяца февраля в 27 день преставнся благоверный и князь великий Василий Дмитреевич всея Руси…
В лето 6934. Мор был велик во Пскове и в Новгороде Великом, и в Торжку, и в Тфери, на Волоце, и в Дмитрове, и на Москве и во всех градех русских и сёлех.
В лето 6935. Мор был велик во градех русских.
В лето 6936. Княвь великий Витофт со многими силами приходил на Великий Новгород».
Принципы построения летописного рассказа отличают его от памятников исторического повествования, написанных по византийскому образцу — хроник и хронографов, где употреблялись иные, гораздо более обширные единицы изложения — обычно царствования тех или иных императоров. Б летописи рассказ строится по годам, но годов этих накапливалось немало.
Летописи представляют собою обширные сборники исторического повествования за век или несколько веков — своды; исключение составляют разве что некоторые краткие летописчики или летописцы нового типа, начавшие появляться лишь с XVI века. Почти все известные нам летописи (включая древнюю «Повесть временных лет» начала XII в.) уже опирались на более ранние своды, соединяя их тексты и дополняя новым материалом. За сохранившимися летописными сводами стоят их источники — не дошедшие до нас своды, протографы доступных нам летописных текстов.
Были ли летописцы «апологетами» князей? Иногда бывали, а иногда нет. Древнейшие летописные своды середины и конца XI века (судя по тексту, сохранившемуся в Новгородской I и в «Повести временных лет») обнаруживали резко критическое отношение к киевскому князю Святополку Изяславичу; составители самой «Повести временных лет» начала XII в. сумели найти общий язык со Святополком, а потом и с его двоюродным братом и преемником Владимиром Мономахом. Но все эти летописи были сводами Печерского монастыря и, следовательно, менял свою позицию в данном случае по отдельный летописец, а монастырь в целом. И уже этот факт свидетельствовал о том, что древнейшие летописи не обязательно исходили из «княжеской канцелярии», а могли создаваться и в других местах.
Летописи на Руси и в последующие века далеко не всегда были княжескими; они велись, например, в Новгороде и в Пскове, где власть князя бывала временной и формальной. Колоссальный объем и широкий временной охват, свойственный большинству сводов, делал для частных лиц невозможным составление их в сколько-нибудь полном виде; однако использовать предшествующий свод и создать на его основе свою, индивидуально обработанную (обычно в последней части) версию его мог отдельный книгописец — то в монастыре, то при дворе какого-либо иерарха — митрополита или епископа.
В середине XV века в России был составлен обширный летописный свод, занявший в истории русского летописания важнейшее, едва ли не центральное место, по не получивший у исследователей сколько-нибудь прочного определения. Его называют то «сводом 1448 года», то «Новгородско-Софийским сводом 30-х годов», то еще как-нибудь. Текст «свода 1448 г.» (примем это обозначение условно) дошел до нас в летописях XV века, именуемых в пауке Софийской I и Новгородской IV — до конца первой четверти XV века они в основном совпадают. Почти не существует летописей, начиная со второй половины XV века и включая XVI век, в основе которых по лежал бы упомянутый свод.
По широте влияния на последующее летописание этот свод едва ли уступает «Повести временных лет», с которой начинается огромное большинство русских летописей. Но если имя вероятного составителя «Повести временных лет» — Нестора — достаточно известно, то личность «Нестора XV века», создателя «свода 1448 г.», остается загадочной. Где составлен был этот свод? Несмотря на многочисленность его новгородских известий, «свод 1448 г.» имеет общерусский характер; описывая конфликты новгородцев в конце XIV века с великим князем и митрополитом, свод явно сочувствует этим последним. Составленный во всяком случае после начала феодальной войны и ближе к ее концу, чем к началу{22}, «свод 1448 г.» был, по всей видимости, связан с митрополией «всея Руси».
