XV век, и в особенности его вторая половина, был переломным временем в истории Руси. Иностранцы отмечали бросающийся в глаза рост городов в Московии XV века. Развитие рыночных отношений, естественно, приводило к усилению связей между различными землями страны. Будет ли Русь единым государством или не будет? О единой Руси, о недопустимости между-княжеских раздоров и союзов с ханом говорили с начала XV в. не только в Москве, но и в самых различных русских землях, о чем свидетельствует литература того времени, например, тверской летописный свод начала XV века{5}. Подобно итальянским республикам XV века, Новгород и Псков сочетали приверженность к местным вольностям со стремлением к национальному единству. Каков же будет социальный и политический строй единой Руси? Где пройдет ее граница на Западе — войдут ли в ее состав земли древней Киевской Руси и какие? Когда и как будет окончательно уничтожена зависимость от Орды? Все эти вопросы, уже встававшие перед русскими книжниками в первой половине XV века, еще предстояло решить.
Русская культура и в особенности литература также переживала глубокие изменения. Киевская Русь оставила XV веку большое литературное наследие — не только церковное, но и светское. В это наследие входил такой замечательный исторический и литературный памятник как начальная летопись — Повесть временных лет XII в. Существовала в Киевской Руси и эпическая традиция — памятниками такой эпической, дружинной поэзии были, очевидно, «Слово о полку Игореве» и «Слово о погибели Русской земли». Известны были русской литературе домонгольского периода и переводные памятники светского характера — греческое эпическое сказание о богатыре Дигенисе Акрите (в русском переводе — «Девгеииево деяние»), «Повесть об Акире Премудром», пришедшая с Востока (возможно, через южных славян). Однако в рукописной традиции до XV века все эти памятники не сохранились: «Слово о погибели» дошло в составе «Жития Александра Невского» (в виде фрагмента); «Девгениево деяние» — в списках XVII в.; единственная рукопись «Слова о полку Игореве», доступная ученым до начала XIX в. и погибшая в 1812 г., относилась, по мнению большинства специалистов, к концу XV или к XVI веку.
Причина такого расхождения между временем создания и временем написания сохранившихся списков заключается в значительной степени в судьбе писчего материала на Руси. Преобладающим материалом для письма был в средние века и на Западе и в России пергамент — специально обработанная телячья кожа, «харатья» по древнерусскому наименованию. Но пергамен был дорог и писали на нем лишь наиболее важные, главным образом церковные книги. Для повседневных нужд люди древней Руси, как мы теперь знаем, пользовались берестой — березовой корой, но береста употреблялась лишь для небольших по размеру текстов — грамот. Бумага появилась на Руси сравнительно поздно: в конце XIV и в основном в XV веке — гораздо позже, чем на Востоке (VI–XI вв.) и на Западе (XII–XIII вв.). Вдобавок это был иностранный, импортный товар: производство собственной бумаги по-настоящему началось в России лишь при Петре I.
И все-таки даже привозная бумага была несравненно дешевле пергамена. Если на пергамене дошло лишь два летописных кодекса XIII–XIV веков, то с появлением бумаги светские сюжеты начинают занимать значительное место в письменности, но книг светского содержания дошло от XV века немного. Преобладающий тип рукописей XV века, в которых сохранились памятники светского характера (в том числе и довольно обширные, как «Александрия» — роман об Александре Македонском) — сборники, чаще всего смешанного церковного и светского характера. В таких сборниках дошли как памятники, создание и появление которых может быть отнесено к более раннему времени, так и памятники, написанные и переведенные в XV столетии.
Задачи, которые вставали перед русскими книжниками в XV в., во многом совпадали с задачами, стоявшими перед их западными собратьями. Речь шла прежде всего о «переложении на письмо» устного художественного творчества. В одном отношении условия решения этой задачи были для Руси даже более благоприятными, чем для большинства европейских стран: книжным и религиозно-культовым языком, усвоенным Киевской Русью, был церковно-славянский (среднеболгарский), и хотя этот язык не был идентичен народному русскому языку, он был гораздо ближе к нему, чем церковно-книжная латынь к языку большинства народов католической Европы. Это обстоятельство облегчало развитие национальной литературы на Руси. Правда, отсутствие древней латинской (и почти исключительно церковный характер греческой) традиции имело и отрицательное последствие — в XV веке Россия обладала меньшими возможностями обращения к античному наследию, чем даже такие далекие от Средиземноморья страны Европы, как Англия, Нидерланды и Польша.
Какие пути развития русской литературы открывались в XV веке? Возможны ли были и здесь такие явления, какие происходили в Западной Европе в те годы: сближение письменности с фольклором, победа светских элементов в культуре, появление нового мировоззрения, противостоящего традиционной средневековой идеологии?
Большинство историков и филологов, писавших о древней Руси, склонны были отвечать на этот вопрос отрицательно. Вера в коренное различие исторического пути России и Запада была присуща едва ли ни всем представителям исторической мысли XIX века. Славянофилы с гордостью' противопоставляли русское «спокойствие» западному «движению»; западники, напротив, склонны были «завидовать народам, которые в этой сшибке мнений, в этой кровопролитной борьбе за истину создали себе целый мир идей»{6}, — но и те и другие считали, что никаких черт Возрождения или Реформации в древнерусской культуре не было.
В современной научной литературе нет единого мнения об отношении России XV века к Возрождению.
Те авторы, которые говорят о Возрождении в древней Руси, чаще всего имеют в виду наиболее замечательные явления русской культуры начала и конца XV века — например, творчество Феофана Грека и Андрея Рублева или Дионисия. Но что именно связывает этих художников с Возрождением? Каких-либо черт светского искусства, столь характерных для художников Ренессанса, в их живописи не обнаруживается. Относить их к Возрождению только потому, что они были великими художниками, можно лишь в том случае, если употреблять термин «Возрождение» в сугубо широком и оценочном смысле.
Чаще исследователи, пишущие о России XV века, склонны не к сближению ее с Европой эпохи Ренессанса, а, напротив, к традиционному противопоставлению Руси и Запада.
«Не ищите на Руси ярких красок Возрождения — апельсин не может расти на севере. В поисках ростков нового не упускайте из вида родной лес, родные березки. У нас все было проще, будничнее, скромнее, — говорили автору этой книги в ходе споров о европейском Возрождении. — Русские люди XV века не были похожи ни на людей Запада того времени, ни на наших современников».
Существование каких-то идейных споров в древней Руси обычно признается теоретически, но конкретно речь идет о «древнерусском» вообще, об общепринятых традициях древней Руси, о «древнерусском мировоззрении».
Надо признать, что подобный взгляд находит опору не только в воззрениях писателей и философов XIX века, но и в памятниках самого XV века. Именно так изображал древнюю Русь известный церковный деятель того времени — игумен Волоколамского монастыря Иосиф Санин, именуемый обычно Иосифом Волоцким. В «инех странах», писал он, хотя и попадались иногда «благочестивии» и «праведни» люди, но там же во множестве оказывались «нечестиви же и неверии», а также «еретичьская мудрствующе». В «Рустей» же земле не только «веси» (деревни) и «села мнози», но и «грады» (города) не знали ни одного «неверна» или «еретика» — все были «овчата» (овцы, ягнята) единого Христа, «вси единомудрьствующе» (едипомудрствовали, думали одинаково){7}.
Так ли было в действительности? Заметим прежде всего, что сам Иосиф Волоцкий, рисуя идиллическую картину всеобщего «единомудрствования» на Руси, говорил не о своем времени, а о первых 470 годах после принятия христианства Владимиром. Крещение Руси произошло в конце X века — в 988 г.; стало быть, речь идет о времени до второй половины XV века. Что же произошло по истечении этих точно подсчитанных Иосифом 470 лет — почему волоколамскому игумену приходилось с тоской вспоминать о прекрасном прошлом? «Се ныне уже приде (наступило) отступление», — писал Иосиф. «…ныне же и в домех, и на путех, и на тръжищих (рынках) ипоци и мирстии (монахи и светские люди) вси сомнятся (испытывают сомнения), вся о вере пытают (допытываются, рассуждают)»{8}.
