Эта борьба не могла не отражаться на судьбе Ефросина и близких к нему иноков. Уже недолгое пребывание Трифонова брата Филофея на посту игумена было предметом споров; опала Трифона привела к отставке Филофея. В 70-х годах игуменом стал Игнатий. Как он относился к Ефросину? Игнатий был большим любителем книгопнсания: в описи кирилловских рукописей, составленной в конце XV — начале XVI в., упоминается «Игнатия игумена пять соборников (сборников)». Один из этих сборников был в основном написан рукой Ефросина{67}. Значит, Игнатий ценил усердного книгописца.
С 1476 г. игуменом стал Нифонт, один из зачинщиков «брани» в Кирилловом монастыре — противник ростовского владыки и приверженец белозерского князя. Особенно важной была другая характерная особенность Нифонта. Новый игумен был ярым ревнителем благочестия: когда в Москве спустя несколько лет появились еретики и Иосиф Волоцкий стал с ними бороться, именно Нифонта (ставшего к тому времени суздальским епископом) Иосиф назвал «главой всем» в этой борьбе{68}. «Глумы» и «кощуны», которые позволяли себе составители летописного свода, включавшего рассказ о ярославских чудотворцах, как и Ефросин с его сборниками, должны были привлечь внимание бдительного игумена. Слухи об иноках, увлекающихся сомнительными «писаниями», по всей видимости в монастыре ходили. Предостерегая одного из своих учеников против «мирская мудрьствующих» (т. е. увлекающихся светскими рассуждениями) и «растленных (испорченных) разумом» вольнодумцев, кирилловский старец Нил Майков, впоследствии прозванный Нилом Сорским, советовал ему следовать только писаниям «истинным, божественным»: «Писания бо многа, но не вся божественна суть» (письменных сочинений много, но не все они божественны){69}. Все это не сулило ничего доброго Ефросину.
Еще в игуменство Игнатия Ефросину была поручена большая работа — переписка «Торжественника», собрания житий и «слов», посвященных церковным праздникам и святым и расположенных по месяцам и числам. Писал его Ефросин больше четырех лет — и совсем не так, как свои келейные сборники. Здесь мы не найдем ни ефросиновских комментариев (кроме одного — рядом с одним инициалом, изображающим птицу, пояснено: «пава»), ни добавлений из других памятников. Зато не менее десяти раз Ефросин сделал в «Торжественнике» записи другого типа, довольно обычные для писцов, устававших от своего труда, — о дате, дне недели и даже часе окончания той или иной части. Из этих записей мы узнаем, что вплоть до 1476 г. (при Игнатии) книгописец, умевший когда надо писать очень быстро, вел свою работу крайне неторопливо — спустя рукава. Средняя часть «Торжественника» — 76 листов — писалась, например, два года. Ефросин предпочитал в те же годы переписывать более интересное для него «Хожение игумена Даниила». Но в 1476 г. благожелательного Игнатия сменил строгий Нифонт, и конец работы — последние 130 листов — пришлось переписать в достаточно короткий срок — за четыре месяца. Отводил душу Ефросин только в заключительных записях: «генваря 13 в понедельник в 5 часов нощи кончах (окончил)… генваря 18 в суботу… в суботу генваря 25 в 5 час нощи…» и т. д. — и в конце: «Бог мя избавил… Сильно… рад, коли (когда) кончах строку последнюю…»
«Не за епитимью ли написана эта огромная книга. Нетерпеливое многословие писца высказывает что-то подобное», — предположил археограф XIX в. архимандрит Леонид Кавелин{70}. Конечно, это только догадка, хотя и исходящая от ученого, превосходно знавшего и древнерусскую письменность и церковную практику. Следствием давления духовного начальства на Ефросина могло быть не столько написание всей этой обширной книги, сколько срочное завершение ее в начале 1477 года.
Но так или иначе если работа эта была поручена Ефросииу с целью направить его на истинный путь, то действия эта мера не возымела. Ибо срочное окончание работы над «Торжественником» Ефросин отметил способом, который трудно признать благочестивым. На последнем листе рукописи, между словами «Бог мя избавил» и «Силно есмь рад, коли кончах строку последнюю.» он вписал неожиданное и явно неблагопристойное замечание — малопонятное нынешнему читателю, но достаточно ясное и совсем не понравившееся современникам. Запись Ефросина настолько смутила монастырских книгохранителей, что опа была наполовину стерта и кто-то приписал к ней: «О горе ока(я)н-ному, внимающему сего света житие» (т. е. следующему нравам людей «этой» — мирской жизни){71}.
Литературные занятия Ефросина не могли остаться без последствий при новом, более строгом игумене монастыря. Весной 1477 г. он сделал заключительную запись на «Торжественнике», а в конце того же года сразу же после написания апокрифического «Сказания о 12 пятницах» (которое не советовал показывать «многим») покинул Кириллов монастырь. Это был не первый его уход из монастыря; он, по-видимому, «отходпл» из него несколько раз. Вопрос, «кыми винами (по какой причине) ити черньцу из монастыря», Ефросин обсуждал в одном из своих сборников. Кроме обычных причин, указанных в кодексе церковного права — Кормчей книге (если игумен «еретик и блудник», если в монастырь приходят женщины и «отро-чата»), он называл еще несколько — и в числе их такое положение, когда «с кем ненависть и брань будет»{72}.Такое положение создалось, очевидно, в 1477 г., но на этот раэ Ефросин не просто ушел, а «на игуменство поехал», как гласит запись на поле одного из ефросиновских сборников.
Куда же именно поехал на игуменство Ефросин? Мы можем предполагать, что игуменом он стал в небольшом Прилуцком монастыре, подчиненном Троице-Сергиеву монастырю и расположенном в Углпцком княжестве. Именно об этом монастыре упоминалось в одной из троицких грамот — о передаче Иваном Кулодарем земель монастырю и о получении их игуменом Ефросином, написавшим соответствующий документ. Речь шла явно об уже знакомой нам личности — о том самом Кулодаре, которого кирилловский свод описывал как наказанного кнутьем предателя, а Ефросин назвал церковным «татем». Биография Кулодаря восстанавливается довольно ясно. Наказание кнутом за измену Василию II отнюдь не было концом его карьеры: после нее он перешел на службу к врагу Василия II — Ивану Можайскому — и скорее всего именно во время господства Шемяки в 1446–1447 гг., в Москве, «покрал» 300 церквей, а после поражения и бегства можайского князя стал дьяком его брата Михаила, и в то время, когда о нем писала кирилловская летопись, находился невдалеке — на Белоозере.
Пути Ефросина и Кулодаря пересеклись, таким образом, дважды: на Белоозере и в Угличе. О поездке книгописца в Углич свидетельствует и запись в одном из его сборников, где к выписке из «Странника» («хожение к святым местам» из Москвы в Иерусалим и обратно) рукой Ефросина сделано отсутствующее в других списках добавление: «От Белаозера до Углича 240 верст». Получив для монастыря углицкие земли Кулодаря, Ефросин как бы покарал давнего «татя» за украденное им в годы «нестроения» церковное имущество{73}.
По едва ли этот эпизод занимал важное место в жизни Ефросина. Больше никаких следов его игуменской деятельности мы не обнаруживаем, а в 1479 г. Ефросин уже вновь выступает в привычной ему роли книгописца — переписывает (а возможно и редактирует) поэтическую «Задонщину», сохранившуюся в одном из кирилловских сборников. Он возвращается в Кириллов монастырь. Это возвращение совпало с новыми перипетиями борьбы в родной обители и с уходом сурового Нифонта с поста игумена.
Споры в Кирилловом монастыре были связаны и с «большой политикой» тех лет — с борьбой между великим князем и противостоящими ему силами, в частности удельными князьями.
В 1456 г., через полгода после похода на Новгород и Яжелбицкого мира, Василий II приказал «поимати» (арестовать) своего шурина и двоюродного брата — удельного князя серпуховского Василия Ярославича. Верный союзник великого князя в борьбе за московский престол, бежавший когда-то от Шемяки в Литву и возглавивший борьбу за права Василия Темного, серпуховский князь совершенно не ожидал такого удара. В отличие от Ивана Можайского он не успел своевременно бежать и попал в заточение — в Углич. В 1462 г., незадолго до смерти Василия И, серпуховские дворяне сделали попытку освободить своего князя, заговор их был раскрыт, а сами они жестоко наказаны.
