Кирилл Белозерский не даром основал свой монастырь на северной окраине Руси, далеко от Москвы, и обеспечил его независимость двойным подчинением — ростовскому владыке и местному белозерскому князю. Кирилловские монахи, действительно, отличались необычной для Московской Руси независимостью мысли.
Независимость эта особенно сказалась в рассказе северного свода о присоединении Ярославля в 1463 г. и о предшествовавшем этому событию открытии в ярославском Спасском монастыре мощей трех святых князей — Федора Ростиславовича Смоленского-Ярославского и двух его сыновей. Летописец начинал с невинного и на первый взгляд вполне благочестивого рассказа о «явлении» чудотворцев. «Во граде Ярославли», — сообщал он, явился «чюдотворець, князь велики Федор Ростиславичь Смоленский, и з детми, со князем Костянтином и з Давидом, и почало (начало) от их гроба прощати множество людей безчислено». Пока все это звучало вполне благопристойно: «прощати» — здесь значит исцелять; исцеление от болезней считалось прощением грехов. Но дальше неожиданно: новые чудотворцы, поясняет летописец, явились «не на добро всем князем ярославским: прости лися со всеми своими отчинами на век, подавали (отдали) их великому князю Ивану Васильевичи)». Это игра слов: благодаря новым чудотворцам «простились» (распрощались) не только «прощенные» калеки со своими болезнями, но и ярославские князья со своими родовыми владениями. Упоминается и виновник этого «прощения» — «прощания»: дьяк Алексей Полуектов, давно уже, по словам летописца, уговаривавший московских князей прибрать к рукам ярославские земли. А дальше и совсем неблагочестиво: «А после того в том же граде Ярославля явися (явился) новый чюдотворец, Иван Огафоновичь, сущей созиратай (истинный соглядатай) Ярославьской земли: у кого село добро, ин (то и) отнял, а у кого деревня добра, ин отнял и отписал на великого князя ib (ее), а кто будет сам добр, боарин или сын боярьской, ин его самого записал, а иных его чюдес множество немощно (невозможно) исписати ни исчести, понеже бо во плоти суще (есть) цьяшос». Последнее слово было настолько зловещим, что летописец решился записать его только «литореей», популярным среди книжников XV в. шифром. Ключ этого шифра представлял собой алфавит согласных букв, расположенный двумя строчками: сверху первая половина алфавита, а под ней — вторая, записанная в обратном порядке:
б в г д ж з к л м и
щ ш ч ц х ф т с р п
При зашифровке верхняя буква заменяла нижнюю, а нижняя — верхнюю (гласные не менялись). Если применить этот ключ к нашей летописной записи, то станет ясно, каким страшным именем обозвал летописец княжеского наместника в Ярославле: «цьяшос» значит «дьявол».
От кого исходила эта запись? Известен церковный деятель, отказавшийся поверить в святость явленных в 1463 г. чудотворцев. Это был давний кирилловский игумен, — тот самый, который в 1446 г. освободил Василия Темного от присяги Шемяке и открыл для него путь на Москву. Трифон несомненно был человеком незаурядным и решительным: поддержав опального и ссыльного князя против государя, сидевшего на московском престоле, он подвергал себя серьезной опасности — ведь позиция белозерского князя была далеко не ясной, а брат Михаила Андреевича Иван Можайский был ближайшим союзником Шемяки. Почему же Трифон решил поддержать Василия Темного? Немалую роль здесь сыграло, видимо, то обстоятельство, что сыновья Юрия Галицкого показали себя жителям северных земель еще более жестокими завоевателями, чем Василий II: старший брат Шемяки Василий Косой во время одного из походов ограбил ростовского архиепископа, повесил одного из его слуг и «посека (порубил) и повешал» многих жителей соседнего с Белоозером Устюга. Выступив на стороне Василия Темного, Трифон рисковал не менее, чем перед тем Федор Басенок. Зато после победы Василия бывший кирилловский игумен был переведен ближе к Москве — в Ярославский Спасов монастырь, а год спустя стал архиепископом Ростовским — одним из трех высших иерархов на Руси. Но пребывание на владычном престоле оказалось также непродолжительным, и причиной тому было именно неверие в ярославских чудотворцев. Чудотворцы явились в 1463 году, как раз тогда, когда Трифон покинул Ярославть.
Владыка не поверил «чудесем» (чудесам) в Ярославле и подозревал, что открытием мощей его преемник «много богатество приобретя (приобрел)»; он послал своего протопопа посмотреть новоявленных святых. Тут, по словам враждебной Трифону летописи, произошло чудо: дерзкий протопоп упал на землю и онемел, а Трифон оставил архиепископство и плакал о своем прегрешении «до смерти своя»{61}. Действительно ли Трифон раскаялся в своем неверии в ярославских чудотворцев, мы, конечно, не знаем, но иронический рассказ о ярославских чудотворцах, который читается в севернорусском своде 1472 г., едва ли мог восходить к владычному (архиепископскому) летописанию времени Трифона (как предполагали исследователи). Даже если бы Трифон захотел всенародно заявить в официальном архиепископском своде о своих сомнениях в святости найденных мощей, то балагурить по этому поводу — играть словами «прощати — прощаться», да еще обзывать княжеского наместника неудобопроизносимым словом на страницах владычной летописи было бы чересчур дерзко. Однако Трифон в течение двенадцати трудных лет стоял во главе Кириллова монастыря и сохранил связи с этим монастырем и в последующие годы. Несколько лет игуменом монастыря был родной брат Трифона. Конечно, в Кирилловом монастыре у Трифона оставались приверженцы и единомышленники. В их среде, видимо, и нашелся летописец, позволивший себе дерзкие шутки по поводу «прощения — прощания», дарованного ярославскими чудотворцами, и о «чудотворце» — дьяволе{62}.
Рассказ о ярославских чудотворцах — эго как раз пример тех «глумов», с которыми так энергично боролись ревнители благочестия и которые приводят на память сборники Ефросина. Рассказ о князьях-чудотворцах и чудотворце-наместнике — это именно такой рассказ, который не рекомендовалось, говоря словами кирилловского книгописца, читать «в зборе».
Но эта близость, естественно, позволяет высказать предположение о принадлежности Ефросина к кругу бывшего кирилловского игумена, а затем опального ростовского владыки — Трифона. Связь Ефросина с кирилловским летописанием 70-х годов подтверждается и имеющимися рукописями.
Кирилло-Белозерский свод не дошел до нас в своем первоначальном виде, но ряд летописей, восходящих к этому своду, сохранился именно в кирилловских рукописях, в частности в кратком «Летописце русском» Кириллова монастыря Белозерского. А летописчик, читающийся в одном из сборников Ефросина, на поверку оказывается еще более кратким вариантом, как бы конспектом того же самого «Летописца русского» из Кириллова монастыря{63}.
Сходство обнаруживается и в содержании кирилло-белозерского летописного свода начала 70-х годов и сборников Ефросина. В кирилловском своде содержатся любопытные известия о дьяке с редким именем Кулодарь. Кулодарь этот, сообщает летописец, прежде был дьяком в Москве и во время одного из столкновений Василия II (еще не ставшего Василием Темным) с Дмитрием Шемякой выдал Галицкому князю военные планы Василия. Дмитрий Шемяка счастливо избежал в тот раз неожиданного нападения великого князя, а Василий II, «доличився» (уличив Кулодаря в измене), велел его бить «кнутьем» перед всеми войсками и лишил дьячества{64}. Летописное известие свидетельствует о том, что в Кирилловом монастыре дьяк Кулодарь не пользовался уважением. А в ефросиновски. х сборниках мы находим подтверждение этому. «На Москве некто тать (вор) именем Куладарь до 300 церкве покрал», — записал Ефросин в одном из сборников{65}.
Кружок монахов, близких к бывшему игумену Трифону и позволявших себе довольно свободно думать и писать, существовал в Кирилловом монастыре в трудное для него время. Двойное подчинение монастыря, установленное Кириллом, обеспечивая относительную независимость северной обители, вместе с тем приводило к постоянным столкновениям между белозерскими князьями и ростовскими архиепископами из-за монастыря. Уже Трифон по время своего недолгого пребывания на ростовском владычном престоле поставил кирилловского игумена бел согласия белозерского князя. Споры между князем и владыками, естественно, находили отклик в самом монастыре. Сторонники Михаила Андреевича Белозерского ссорились с приверженцами архиепископа. Сменявшие друг друга игумены были ставленниками то той, то иной группы, и назначение очередного игумена вызывало иногда демонстративный уход недовольных «старцев» из монастыря. Дело доходило даже до рукоприкладства: в одном из кирилловских сборников упоминается о том, как «игумен казначея посохом сек»{66}.
