—

Истинно так, — перебил батюшку Аввакум, — ибо сказано, что ляжет грех родителей на плечи твои и нести его будут многие колена из рода, согрешившего перед Господом.

—

С этим не спорю, но откуда ты, грешная твоя душа, взял, будто отрок тот, о котором сам Христос говорил, рожден во блуде? Чего-то не припомню в притче сей. Отсебятину несешь без стеснения всякого, и спорить еще со мной норовишь.

—

Да как же не спорить, когда в Евангелии написано: «блудный сын»! А кого мы так зовем? Тех, которые во блуде рождены. — И Аввакум с видом победителя глянул на обескураженного его неотразимым доводом отца Андроника. Потом, оглянувшись, увидел, что, как и в первое его посещение, в каморку неслышно вошли несколько человек в церковных одеяниях, что не так давно участвовали в богослужении. Они настороженно и с нескрываемой неприязнью смотрели на него, видимо, ожидая лишь знака настоятеля, чтоб вмешаться в их спор.

—

И вас нечистый принес, — недобро зыркнул Аввакум в их сторону. — Кто звал? Пошли вон!

Но служители и не думали уходить, а наоборот, придвинулись к нему ближе, и он ощутил на своем лице их жаркое дыхание.

—

Ты чего это вдруг в моем храме раскомандовался? — наконец обрел дар речи отец Андроник. — Что себе позволяешь?! Сейчас тебя самого вон выгоню, не погляжу, что владыка направил. Своевольничать никому не позволю. И проповедь твою отнесу самолично архиепископу, пущай почитает, какую ересь ты написал. А не поможет, в Москву самому патриарху отправлю. Сибирь, она, знаешь ли, нашим краем не заканчивается. Имеются места пострашней нашего. Как бы тебя не отправили туда, где Макар овец не пас. Тогда узнаешь, почем фунт лиха.

—

А ты меня не стращай, видали мы таких. И проповедь мою отдай, не купил покуда. Да она и не продается. Не тебе ее руками нечистыми держать. — С этими словами Аввакум вырвал из рук настоятеля исписанные листы и сунул за пазуху.

—

Ах, ты так?! — вскричал настоятель и вскочил на ноги. — Хорош гусь, хорош! А я еще думал, что вразумлю тебя, исправим вместе проповедь твою и выступишь с ней перед народом. А ты уперся так, что и пяди уступать не желаешь. Если ты так себя и с патриархом вел, то понятно, как и за что здесь оказался.

—

Нечего возводить на меня напраслину, чего не было! Патриарх сам по себе, а я как есть сам по себе. А за что и как я здесь очутился, то Господь рассудит, не вашего то ума дело, судьями вас никто пока что не приглашал. Да и о том не спрашиваю, как вы-то здесь оказались. В Сибирь, как мне известно, уважаемых людей не отправляют, и по своей воле мало кто сюда едет. Так что, батюшка, как у нас в селе говаривали: «Чья бы корова мычала, а ваша бы молчала». Так-то!

—

Ах, ты вон как заговорил! Не ровня мы с тобой, чтоб рядиться, кто за что в Сибирь попал. Только одно тебе скажу, ты обо мне ничегошеньки не знаешь и знать не можешь, а про твои заслуги уже от многих людей наслушался.

—

Бабьи сплетни! — громко закричал протопоп, понимая, что теперь ему уже обратной дороги нет и с этим упрямцем общего языка он никак не найдет, а потому терять ему уже нечего.

—

Про тебя тоже любой скажет, отчего и за какой грех пострадал. Сказать или не надо? — Аввакум вытянул вперед руку и указательным пальцем почти ткнул в нос отца Аверкия. — Сизый нос сам за себя обо всем говорит. Много я таких сизых носов насмотрелся, и разве что малец не знает, по какой причине он такой цвет имеет. Что, не нравится? А вам кем право дано говорить, что и о ком думаете? Я такой же священник и духовник и исповедовал не кого-нибудь, а самого царя православного, который мне все свои грехи доверял. И отпускал ему их, как всякому смертному. И каялся, и плакал он передо мной на коленях, вот о том действительно все знают и помнят. А недруги у каждого есть, а потому пострадал я от них за правду великую, о чем вы и догадаться не смеете.

Чем дальше он говорил, тем более грозный вид принимал отец Андроник, глаза которого постепенно наливались кровью, а и без того сизый нос сделался пунцовым и набряк, словно спелая ягода. Неожиданно он схватил стоящий рядом подсвечник и запустил им в Аввакума, но тот удачно увернулся, и подсвечник пролетел мимо, ударившись о стену, и с громыханием упал на пол.

—

Хватайте его! — закричал он во весь голос и кинулся на Аввакума, смешно раскинув руки, будто хотел обнять того.

Аввакум же отскочил в сторону, толкнул стоящих в проходе служителей и выскочил из церкви на улицу, отдышался и зашагал прочь, слыша, как за спиной его снова скрипнула дверь и раздался голос отца Андроника, кричавшего что-то ему вслед. Но он даже не оглянулся, понимая, что вряд ли когда-то найдет с благочинным общий язык и взаимопонимание.

—

Вот и живите, как овцы в стаде. Уже приготовлены кипящие котлы со смолой для вас, и огонь адский под ними бушует, а вы антихристу собрались «Аллилую» петь! — проговорил он в сердцах, ни на мгновение не сомневаясь в своем предвидении и правоте.

Приближающееся Рождество все семейство решило отметить скромно и никого из гостей не звать. Самому Аввакуму предстояло служить литургию, а потому вернется он только ранним утром, и вряд ли дети, набегавшись за день, дождутся его. Да и самой Марковне с младенцем на руках трудно будет справиться со всеми приготовлениями, а если еще рассчитывать на гостей, то и вовсе вещь немыслимая. Одна лишь Марина желала шубного веселья и заранее предупредила, что если Тихона опустят со службы, то он встретит Рождество вместе с ними, потому рассчитывать на ее помощь особо не приходилось. Супруги долго прикидывали и так, и эдак, как можно выйти из затруднительного положения, здравую мысль, как всегда, подсказала Марковна, предложившая:

—

А ты старшеньких-то возьми с собой, в алтарь заведи, пусть привыкают к отцовскому служению. А ближе к полуночи мы с Гриппочкой и Корнеешкой подойдем…

—

И я с вами тогда, — подала свой голос Маринка, — что ж я тут одна, что ли, останусь? Ни друзей, ни подруг пока что не завела, а такую ночь одной встречать страшновато мне будет.

Аввакум улыбнулся, глянув на племянницу и, прибавив голосу суровости, назидательно сказал:

—

Молодые девки, покуда замуж не вышли, дальше дома ходить не должны. Это мы тебе волю несказанную дали: хочешь — пойди туда, а захотела — еще куда-нибудь. Так и до греха недалеко…

—

Какой же это грех, — не сдавалась Маринка, — я же с тетенькой вместе в храм пойду, с детьми помогу. Каково ей одной в гору переться, да еще грудничка с собой тащить!

—

И впрямь, батюшка, вместе и придем, не одну же ее с тараканами в пустой избе оставлять, — согласилась с ней Марковна.

—

Туда ладно, придете, а обратно как? Я же службу не брошу, чтоб вас до дому везти.

—

И не надо, мы как устанем, так я старшеньких с собой заберу, и прямым ходом обратно в дом, здесь тебя дождемся.

Аввакум покрутил ус, подумал, не хотелось ему, чтоб женщины с малыми детьми ходили без него по ночному городу, но иного выхода и впрямь не было. Больше всего ему понравилось предложение Марковны: вести Ивана и Прокопия в алтарь, куда он их пока что ни разу не брал. Одного боялся: как они там себя поведут, не натворят ли чего. Если за старшего он был спокоен, то Прошка, не привыкший сидеть на одном месте, обязательно что-нибудь набедокурит. А ведь там святые сосуды, Дары Господни для причастия приготовлены будут. Не дай бог, перевернет или расплещет хоть капельку, и не миновать скандала.

Но Марковна стояла на своем:

—

А ты им все объясни, присматривай, где надо, они у нас ребята смышленые, с первого разочка все поймут.

Иван с Прохором, сидевшие здесь же, с восторгом слушали родительские разговоры и переглядывались друг с дружкой, представляя, как они вместе с отцом окажутся на Рождество в алтаре, попасть куда ранее они и не мечтали. Аввакум с улыбкой поглядывал на них, в душе соглашаясь с доводом супруги, но соглашаться с первого раза было не в его правилах. И поэтому он, хотя и смирился, но выдвинул последний свой аргумент: