Мужчины, управлявшие повозками, крикнули один другому, голоса пронеслись над пустынным ландшафтом как воронье карканье. Повозки вздрогнули, рванулись и повернули на восток, обратно к главной дороге между разрушенным Нантани и Патаем, с которой приехали. Ота поехал следом по дороге, по которой ходил мальчиком, пытаясь испытать родственное чувство к прошлому, но этот мир слишком много требовал от него. Он нашел в себе только воспоминание о том, как в первый раз уходил из школы, оставляя за собой все, что знал.

В голове толпились вопросы: как найти поэта, как убедить ее сделать то, что он попросит, что имела в виду Идаан, что не так с Аной, достаточно ли в повозках угля, и почему боль в спине, появившаяся после многих дней в седле, все усиливается и усиливается. Нечего и пытаться сохранить прошлое. То, что он помнил о своем первом побеге из школы, скорее всего никогда не происходило. Прошлое потеряно, как и раньше. Навсегда. Он не должен даже пытаться удержать его.

Они ехали быстрее, чем он ожидал, хотя и начали поздно. Ко времени ночлега они уже оставили позади большую дорогу. Самая быстрая дорога до Утани — сушей до Киита, а потом на лодке по реке. Догнать Маати и Эю можно было только на дорогах, где паровые повозки давали Оте преимущество. Им придется спать на открытых местах чаще, чем если бы они держались более широких дорог; из-за трудной местности повозки могут сломаться или застрять. Или котел может взорваться и убить всех рядом с собой. Но голос Идаан будет говорить в сознании Оты завтра, потом на следующий день, и на следующий, и он будет толкать вперед их и его самого.

Четыре стражника уехали вперед, в опускающийся мрак, чтобы разведать путь на следующий день. Остальные приготовили простую еду из свинины и риса; Ашти Бег сидела с ними, отпуская шуточки. Данат медленно кружил вокруг лагеря, якобы ради обороны, но, казалось, скорее не хотел приближаться к закрытому сараю, в котором отдыхали Идаан и Ана. Ота сидел в одиночестве около печи паровой повозки, размышляя о том, что его сын, похоже, по утрам проявляет благородную самоотверженность, а по ночам — детскую обиду. Юношей он сам был таким, или ему казалось, что был.

Дверь открылась, смех Аны пролился в ночь. Идаан вывела девушку наружу, разрешив Ане осторожно держаться за себя. Ее темные глаза и невидящие серые Аны были светлыми и радостными. Волосы Аны были расчесаны и заплетены в косички, как у детей в зимних городах. В неярком свете луны это делало Ану похожей на девочку.

Идаан направила девушку к передку повозки и помогла сесть рядом с Отой. Он кашлянул, чтобы дать девушке знать, где он, но она, похоже, не удивилась звуку. Идаан положила руку Ане на затылок.

— Я схожу за едой, — сказала она. — Мой брат, я уверена, способен сохранить тебя от неприятностей на это время.

Ана приняла позу, которая предлагала благодарность. Достойная похвалы работа. Идаан фыркнула, погладила шею девушки и спрыгнула на землю. Ота слышал, как ее сапожки давят снег, пока она шла прочь.

— Ана-тя, — сказал Ота более робко, чем хотел бы. — Я надеюсь, вы себя чувствуете хорошо?

— Отлично, — сказала она. — Благодарю вас. Простите, что задержала вас сегодня. Больше такое не повторится.

— Не стоит и думать об этом, — сказал Ота, обрадованный, что ее утренний недуг прошел. Боль, судя по всему, за то, что поэт сделала с ней, ее семьей, ее народом.

— Я неправильно судила о вас, — сказала Ана. — Я знаю, вам кажется, что мы без конца извиняемся, но мне действительно жаль.

— Было бы проще согласиться простить друг друга заранее, — сказал Ота, и Ана рассмеялась. Более тепло, чем он ожидал. Напряжение — он даже не знал, что ощущает его — ослабло, и Ота улыбнулся светящимся углям печи. — Законный вопрос: в чем вы судили меня неправильно?

— Я думала, что вы холодный человек. Жесткий. Вы должны понять, что я выросла на чудовищных историях о Хайеме и его андатах.

— Я понимаю, — вздохнул Ота. — Глядя назад, я подозреваю, что больше половины всех недоразумений между Гальтом и Хайемом происходит от незнания. Незнание и сила — плохое сочетание.

— Расскажите мне… — сказала Ана и внезапно замолчала. Лоб наморщился, в полутьме ему показалось, что ее щеки вспыхнули. Ота положил руку на ее. Она тряхнула головой и повернула к нему молочные глаза. — Заранее простите, если я прошу слишком много. Расскажите мне о матери Даната.

— Киян? — сказал Ота. — Хорошо. Что вы хотите о ней узнать?

— Все. Просто расскажите мне, — сказала девушка.

Ота собрался и начал выдергивать истории из своей жизни. Первая ночь, когда они встретились. Другая ночь, когда он рассказал ей, что является кем-то большим, чем обычный посыльный, и она вышвырнула его из постоялого дома. Как она помогала ему сглаживать острые углы, пока он учился быть хаем Мати и, впоследствии, императором. Но он не стал рассказывать о трудных событиях. Конфликт с Синдзя из-за нее, плохая реакция Оты. Долгие страхи, от которых они страдали оба, когда Данат был мальчиком со слабыми легкими. Ее смерть. Тем не менее, он не сумел изгнать всю грусть из голоса.

Идаан вернулась, когда он еще не закончил рассказ. Она держала в руках четыре тарелки, словно служанка, жонглирующая едой для полного стола.

Ота, не останавливаясь, взял одну тарелку, Идаан присела на доски рядом с Аной и сунула в руки девушки другую. Ота стал рассказывать, как Киян управляла смешанным населением Мати и Сетани после окончания войны, и покалеченной армией Баласара Джайса вдобавок. Как она отказалась разрешить служанкам мыть ее. И ее одну историю, когда представитель Эдденси неправильно понял ее слова и решил, что она пригласила его к себе в кровать.

Из темноты появился Данат, привлеченный их голосами. Идаан отдала ему последнюю тарелку, и он уселся рядом с Отой, потом подвинулся, потом еще и еще, пока не оперся спиной так, чтобы оказаться напротив подбородка Аны. Он добавил пару своих историй, об остром язычке его мамы и словаре хозяйки постоялого двора. О песнях, которые она пела. Он припомнил несколько впечатлений и мгновений, которые создали воспоминания ребенка о маме. Было невероятно прекрасно все это слышать. У самого Оты ничего такого не было.

В конце концов Ана разрешила Данату увести ее в свое убежище, оставив Оту и его сестру в одиночестве, рядом с черной остывшей печью. Стражники приготовили для них палатки, но Идаан, похоже, больше нравилось сидеть на холодном ночном воздухе, попивая разбавленное вино, и Ота обнаружил, что и ему приятно ее общество.

— Мне кажется, что ты не потрудишься объяснить твоему идиоту-брату, что произошло сегодня? — наконец спросил он.

— А ты еще не сложил два и два? — сказала Идаан. — Эта тварь Ванджит разрушила единственный дом, в который Ана-тя собиралась вернуться. Теперь Ане надо долго и серьезно думать, как жить там, где она очутилась; она — калека, живет в чужой стране. Это ее потрясло.

— Она спит с Данатом?

— Конечно, — сказала Идаан. — И это произошло бы в два раза быстрее, если бы ты и ее мать не настаивали на этом. Мне кажется, это даже более страшно для нее, чем то, что поэт убила ее народ.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал он.

— Она провела всю жизнь глядя на то, как ее мать связана с отцом, — сказала Идаан. — Сколько лет ты можешь впитывать сожаления других, прежде чем начнешь думать, что весь мир так устроен?

— У меня создалось впечатление, что Фаррер-тя искренне любит свою жену, — сказал Ота.

— А я считаю, что для нормального брака недостаточно любви одного мужчины, — сказала Идаан. — Она вовсе не боится стать такой, как мать — она боится стать такой, как Фаррер-тя. Она боится, что ее любовь будут просто терпеть. Бо́льшую часть дня я рассказывала ей о Семае. А потом сказала, что, если она действительно хочет понять, на что будет похожа жизнь с Данатом, она должна узнать, что ты за человек. И если она хочет понять, как Данат будет смотреть на нее, она должна узнать, какой ты видел свою жену.