— И к чему ты пришла?

— Я считаю, что спасла себя, когда отпустила эту мерзость, — сказала она. — Я надеюсь только на то, что цена за спасение мира не была слишком высокой.

Ота шагнул вперед и обнял ее. Эя на мгновение напряглась, но потом расслабилась в его объятиях. Она пахла, травами, уксусом и кровью. И мятой. Ее волосы пахли мятой, как и у ее матери.

— Ты должен увидеть его, — сказала она. Он знал, кого она имеет в виду.

— Как он себя чувствует?

— Сейчас? Неплохо, — ответила она. — Он выдержал сердечный приступ. Но его кровь все еще замедляется. Я ожидаю, что он будет себя чувствовать хорошо, пока приступ не повторится, и тогда он умрет.

— Сколько?

— Не в следующем году, — ответила она.

Ота закрыл глаза.

— Ему не хватает тебя, — сказала она. — Сам знаешь.

Он отступил назад и поцеловал ее в затылок. Вдали кто-то закричал. Эя с отвращением посмотрела через плечо.

— Яниит, — сказала она. — Мне лучше пойти и заняться им. Высокий, как дерево, широкий, как медведь, и воет, как ребенок, если ты ущипнешь его.

— Береги себя, — сказал Ота.

Его дочь пошла прочь целеустремленной походкой женщины, занятой своим делом, оставив ему голый сад. Он посмотрел на луну, но она потеряла всю свою поэзию и обаяние. Воздух был настолько холодным, что перед ним висело облачко от его выдохов.

Камера Маати была самой комфортабельной занятой тюрьмой в городах и, возможно, в мире. Стражник привел Оту в комнату со сводчатым потолком и резными кедровыми панелями на стенах. Маати сел, махнув служанке замолчать. Служанка закрыла книгу, которую читала вслух, но заложила место большим пальцем.

— Ты слушаешь гальтские сказки? — удивился Ота.

— Ты же сжег мою библиотеку, — сказал Маати. — Тогда, в Мати, помнишь? Так что единственные сказки, которые прочитают твои внуки, написаны ими.

— Или нами, — сказал Ота. — Мы, знаешь ли, еще можем писать.

Маати сложил руки в позу, принимавшую поправку, но с пренебрежительным видом, граничившим с оскорблением. Вот как, подумал Ота. Он подал знак стражнику взять заключенного и идти за ним, повернулся и вышел. Слабые звуки протеста за спиной не замедлили его шаг.

Самые высокие башни Утани нечего было и сравнивать с башнями Мати; они были пронизаны лестницами и коридорами, на полпути не требовался отдых. Были бы они еще наполовину ниже, и Ота любил бы их больше. Они были построены для людей, а не для грубого хвастовства мощью андата.

Верхушка представляла собой маленькую платформу, стоявшую высоко над миром. Самое высокое место в городе. Ветер хлестал ее, холодный, как ванна с ледяной водой. Ота показал Маати идти вперед. Глаза поэта были дикими, он тяжело дышал. Маати поднял толстый подбородок.

— Что? — сплюнул он. — Решил сбросить меня вниз, да?

— Уже почти пол-свечи, — сказал Ота и подошел к краю. Маати заколебался и встал рядом с ним. Под ними простирался город, улицы были отмечены фонарями и факелами. Во дворе рядом с набережной горел костер, более высокий, чем десять людей, вставших друг на друга; в нем горели целые деревья. Ота мог накрыть его кончиком ногтя.

Раздался звук колокола — глубокий звон, который, казалось, потряс мир. В ответ зазвенели тысяча тысяч колокольчиков, отмечая самое темное мгновение самой длинной ночи в году.

— Вот, — сказал Ота. — Смотри.

По городу побежал свет. Каждое окно, каждый балкон, каждый парапет осветился только что зажженными свечами. На протяжении десяти вздохов центр Империи превратился из большого темного города в что-то, сплетенное из света; совершенный город — идея города — на мгновение стал материальным. Маати задвигался. Потом не заговорил, а, скорее, прошептал:

— Это прекрасно.

— Верно?

— Спасибо, — сказал Маати мгновение спустя.

— Конечно, — ответил Ота.

Они долго стояли так, не разговаривая и не споря, не беспокоясь ни о прошлом, ни о будущем. Под ними сверкал и звонил Утани, отмечая самое темное мгновение и празднуя ежегодное возвращение света.

Калин Мати, старший сын императора-регента, стоял на коленях перед отцом, опустив глаза вниз. Украшенные сложным рисунком плитки полы были настолько отполированы, что он мог видеть лицо Даната и, одновременно, показывать уважение к нему. Да, конечно, лицо было перевернуто — широкая челюсть находилась над седыми висками, — и трудно было прочесть нюансы выражения. Однако, он видел вполне достаточно, чтобы приблизительно оценить неприятности, в которые попал.

— Я говорил со смотрителем апартаментов моего отца. Ты знаешь, что он мне сказал?

— Что меня поймали, когда я прятался в личном саду дедушки, — сказал Калин.

— Это правда?

— Да, отец. Я прятался там от Аниита и Габер. Мы играли в прятки.

Данат вздохнул, и Калин рискнул поднять глаза. Когда отец сильно волновался, его лицо становилось красным. Но сейчас оно было обычного телесного цвета. Калин опять опустил глаза, успокоенный.

— Ты знаешь, что вам запрещено появляться рядом с апартаментами дедушки.

— Да, и из-за этого там отличное место, чтобы спрятаться.

— Тебе уже шестнадцать зим, и ты соображаешь двенадцать из них. Аниит и Габер глядят на тебя и поступают, как ты. Ты должен подавать им пример, — сурово сказал Данат. И добавил: — Больше так не делай.

Колин встал на ноги, пытаясь не показать прилив радости. Наказания не последовало. Ему не запретили смотреть на прибытие парового каравана. Жизнь стоит того, чтобы жить дальше. Данат принял позу, которая прощала сына, и подал знак Госпоже вестей. И еще до того, как женщина смогла повести отца для нескончаемых переговоров с Верховным советом, Калин выскочил из приемной. Вслед ему понеслось предостережение отца — не бежать. Аниит и Габер ждали снаружи, широко раскрыв глаза.

— Все в порядке, — сказал Калин, словно снисхождение отца было доказательством его собственного ума. Аниит принял позу поздравления. Габер захлопала в ладоши. Хотя она-то была совсем маленькой. Всего четырнадцать зим, только что достигла брачного возраста.

— Пошли, — сказал Калин. — Мы сможем выбрать лучшие места, когда караван приедет.

Дорогу строили пять лет, неглубокий канал гладкого обработанного железа, который начинался на набережной Сарайкета и следовал вдоль реки до Утани. Караван был первым из своего рода, и народная мудрость на улицах и в чайных поровну разделилась между теми, кто думал, что он прибудет раньше, чем ожидали, и теми, кто предсказывал, что они найдут обломки от взорванного котла и ничего больше.

Калин презирал скептиков. В конце концов бабушка приезжает со своих плантаций на Чабури-Тан, и она бы никогда не села бы в караван, если бы он собирался взорваться.

Прекрасные дни ранней весны были короткими и холодными. Утренний мороз еще касался белыми пальцами каменных дворцов, в глубоких тенях лежал снег. Калин и его друзья сотни раз повторили подготовленный ритуал, которым они будут приветствовать караван, отрепетировали его в голове и разговорах. И все, конечно, пошло не так, как они планировали.

Когда пришло слово, Калин занимался с наставником, стариком из Актона, работая над сложными суммами. Они сидели под светом солнца в весеннем саду. Цветы миндаля покрыли ветки деревьев белым еще до того, как рискнули появиться первые листья. Калин хмуро глядел на восковые таблички, лежавшие у него на коленях, пытаясь не считать на пальцах. Поколебавшись, он поднял стилос и записал ответ. Наставник уклончиво хмыкнул, и тут же в конце галереи появилась Габер, бегущая во весь дух.

— Он здесь, — проорала она. — Он здесь.

Прежде, чем любой взрослый успел возразить, Калин присоединился к ней, в один миг забыв про табличку, стилос и суммы. Они пробежали мимо павильонов, которые отделяли дворцы от кварталов купцов, через площади и открытые рынки, после которых последний большой квартал уступил место жилищам простого народа. Улицы были переполнены людьми, и Калин пробивал себе дорогу через толпу при помощи молодости, красивой одежды и ребяческого инстинкта, считавшего все препятствия несущественными.