И все во мне бунтовало внутренне, внешне, подкорково и подсердечно от этой правды сущей, потому что я только и придатен на такой вот безмолвный, беспомощ­ный бунт, способный уничтожить меня, но не могущий ничего в моей жизни переменить. Все во мне трепетало и бунтовало против того великого унижения, которое я вынужден тоскливо нести в себе, терпеть и переживать. Пытаться сдерживать себя перед этим чужим, не принад­лежащим мне изобилием. Пытаться и не мочь себя сдер­жать перед элементарной хорошо упакованной, снабжен­ной колониальными лейблами дешевкой, дешевкой, явно рассчитанной на меня, туземца с невидимым, но явно имеющимся медным кольцом в ноздре.

Об этой варварской окольцованности ярче всего сви­детельствовало то, как мои соплеменники, кстати, вмес­те с присутствующими здесь покупателями-неграми, шли по шопу. Шли по шопу с сейловой распродажей не нуж­ного уже никому в Америке тряпья. Наверное, еще год назад оно было модным, украшало витрины знаменитых Блюмендейлов и Александеров, потом спустилось в ма­газины на порядок ниже, потом еще и еще ниже, ниже. Пока не докатилось до джаблота - ямы - магазина не­гров и советских дипломатов.

И в той яме покупатели с выставленным и вывешен­ным товаром обходились, конечно, соответственно. С одной стороны его перебирал, щупал негр, с другой - наш дипломатический советник энного класса. Снимал с вешалки, щурился, прикидывал на глаз и, если не подхо­дил, не удосуживался даже повесить на место, бросал себе под ноги и двигался дальше, к концу торгового ряда, где стоял короб, и продукция уже лежала в нем навалом. То, как с ней обходились, было достойно кинокамеры. Про­летарии двух материков трудились, как на плантациях кофейного или ананасного юга.

Белый и черный, самоуглубившись в штатовские ко­роба, водопадами низвергали оттуда вомэн трусики и колготки, куртки, рубашки, пижамы, поддевки и еще бог весть что, и я бежал из магазина. Тихонько повернулся и крадучись вышел вон, осторожно прикрыв за собою дверь.

На улице было довольно ветрено, сильно попахивало уже уставшим летом, вовсю бушующей американской осенью со слабым придыханьем нашего предзимья. По всему, мы довольно далеко оторвались от небоскребного, рекламно-пестрого Нью-Йорка, хотя сам район, ко­торого мы достигли, был вполне приличен. Наши дип­ломаты уж явно не стали бы жаловаться, что здесь не хватает солнечного света, как по-советски тонко и в то же время прозрачно хаяли они Нью-Йорк, отвечая на вопросы журналистов, как им нравится город: хорошо, мол, хорошо, но, понимаете, света солнечного мало. Что должно было означать: их давят небоскребы.

Здесь же небоскребов не было. Преобладал пейзаж типично советский, вроде бы как спехом созданный, спально-производственный, с уклоном в некую научно-исследовательскую полуинтеллектуальную жизнедеятель­ность. Полуказарменного типа четырех- или пятиэтаж­ные дома с широкозастекленными окнами, с минимумом озелененности вокруг. Задувающий порывами ветер про­носил мимо меня отмершие останки уходящего лета: су­хие и сморщенные листья не то кленов, не то ясеней, серповидные, томагавковых размеров и расцветок семен­ные стручки акаций или стручки, чем-то напоминающие семена наших акаций. И все, полное отсутствие присутствия какой-либо трудовой деятельности вокруг. Кожи­стый скреб коричневых листьев об асфальт, глухое и тем­ное молчание кое-где даже зарешеченных окон. Не счи­тая нашего, еще пара автомобилей, припаркованных на специально оборудованной площадке у магазина - это у них, сволочей, заведенка такая: если магазин, так обяза­тельно и бесплатная автостоянка - абсолютно никакого представления о развитом социализме с его лозунгом: "Все для блага человека".

Ничего для моего блага здесь не было. Хотя, возвожу напраслину, простите, господа империалисты, именно здесь кое-что для моего блага было. Надо сказать, что Нью-Йорк оборзел вконец и в выходные дни полностью пе­рестал заботиться о пролетариате. Можно было обойти если уж не весь мегаполис, то добрую его половину с утра и до захода солнца и нигде не найти лавки, в которой можно было бы купить пол-литра водки. У них, в Нью-Йорке, видите ли, по выходным люди обязаны не радо­ваться жизни, а ходить в церковь и молиться. Здесь же, на задворках, о нас с вами, о труженике и пахаре думали. Водку продавали. И я начал уже посматривать на витри­ну винно-водочного магазина, ощупывать вспотевшей от предполагаемых расходов ладонью сохраненные в моем кармане доллары, как произошло самое настоящее чудо. Нет, совсем недаром говорят: черт богатому детей колы­шет и в кашу серет. Мой милосердный полесский черт отыскал меня и в Америке. Он ветром вместе с американ­ской листвой прибил к моим ногам и некую американс­кого же происхождения купюру. Сначала я не поверил своим глазам, потому что никогда в жизни денег на ули­це не находил. Терять - это было. Здесь же энное коли­чество долларов прямо-таки прилипло к моей правой ноге. Сколько? Я не видел, бумажка была так хитро закручена, что никакой цифирьки не просматривалось. А мне уже было интересно - это ж сколько долларов на халяву под­валило. И американский президент, то ли Линкольн, то ли Рузвельт, я не настолько знаком с валютой, чтобы различать их в лицо, колеблемый ветром, по-наглому подмигивал мне и предлагал всего лишь нагнуться и обо­гатиться.

И первое мое непосредственное желание было, есте­ственно, нагнуться и обогатиться. Но мгновенно советс­кий здравый смысл возобладал во мне. Я устыдился та­кой своей наивной полесской простоты: что я, сюда, в Америку, ехал, чтобы на мостовой деньги подбирать. Не дождетесь, господа империалисты. Я ведь вас раскусил. Сразу раскусил, как только эта зеленая банкнота оказа­лась у моих ног. Провоцируете, суки, покупаете. Не ина­че как сию минуту изо всех окон на меня смотрят во все глаза, кино- и телекамеры. Смотрят и ждут, как советс­кий человек будет нагибаться и поднимать ваши паскуд­ные доллары. А черта лысого не хотите, да ни за какие доллары не купить вам полесского нищего. Облезете, хлопцы, и неровно обрастете. Я подниму, а вы тут же начнете меня вербовать, родину заставите предать. Пле­вал я на ваши доллары и в гробу их видел.

Хотя мне хотелось посмотреть на них не только в гро­бу. Очень уж интересно было узнать, во сколько эта аме­риканская шваль оценила мою советскую гордость и не­подкупность. А тут еще играл американский ветер, в любую минуту норовил унести купюру прочь. Но я не дал этому свершиться, только не подумайте, что потому, будто жаждал завладеть ею. Я по-прежнему оставался неподкупен и горд. Но мне все же было любопытно, из каких именно окон смотрят на меня теле- и кинокаме­ры, в каких щелях попрятались цэрэушники и фэбээ­ровцы. И опять же, во сколько вы, ребята, оцениваете мою преданность советской отчизне. Придавив амери­канскую купюру бобруйским лаптем, я подгреб ее к на­шей машине.

Под ее прикрытием я, наконец, отважился взглянуть, во сколько сребреников господа империалисты оценили мою честность. Про себя твердо решив, если всего один доллар, не буду и мазаться, ни за что не нагнусь. Поду­мал так и тут же устыдился: да настоящий советский че­ловек, а это значит и я, и за десять не продастся. И не только десять, пусть мне и сотню подсунут...

Оказалось, не доллар и не сотня. Ровно десять. И тут такая меня злость разобрала. Ведь это значит, по миро­вым рыночным ценам мы ничего в мире не стоим. Му­латка-проститутка, к которой мы не так давно заезжали, проезжая у нью-йоркского порта, хохмы ради прицени­лись, и та потребовала с нас сорок пять долларов. А тут какая-то жалкая десятка бывшему комсомольцу, строи­телю коммунизма...

Из магазина, видимо, заметив мое отсутствие, вышел мой друг и приятель, дипломатический советник второ­го класса. Не знаю, то ли он сам догадался, что со мной происходит что-то неладное, то ли я выдал чем-то себя, но он сразу же решительно бросился ко мне. Я уже было приготовился к ответу, как докатился до такой жизни. Но он ни о чем не стал спрашивать, только молча по­смотрел мне в глаза. И я сразу же раскололся. Так же молча показал ему на придавленную моим бобруйским ботин­ком американскую купюру. Реакция у него была отмен­ная: