Но нет, нет. Это невозможно. Мне кажется, что чело­век, каков он есть сегодня, не нужен и самой матери-земле. То, с чем я заявился сюда, создание вокруг Земли стартовой площадки для броска в глубокий космос - что это такое, как не попытка распрощаться с собственной ущербностью, осознание своей несостоятельности на этой планете. Стремление начать все с нуля, уйти в другие миры. Может, именно туда, откуда мы в свое время пришли. Пробуждение скрытого недовольства и протеста против заточения в нашем просторном, но все же одноквартир­ном, однопланетном доме. Тоска по мифическому про­шлому, попытка распрощаться с безнадежным настоя­щим, которое, очевидно, уже, не состоялось, распрощаться с таким же, очевидным и предсказуемым, но отнюдь не светлым будущим. Все это, видимо, было заложено еще в памяти Адама и Евы. И никакой Змей не искушал их. Они подспудно знали все заранее. Яблоко только укрепило их в этом знании. И они все более и более явно стали мечтать о бегстве с Земли. Они были первыми предателями ее. Пройдя с этим через время, они обрубили все корни, связующие их с Землей, с каждым веком все менее и менее походя на самих себя прежних, на чело века, а все более становясь увечьем его.

Наговариваю, наговариваю я сам на себя. Но это, на­верно, от отчаянья. Мне непонятно, зачем и почему имен­но я здесь сегодня? Зачем и почему именно я сегодня на Земле? Действительно ли я человек - чело века. Нечто совершенно лишнее, инородное настоящему, простран­ству и времени, не вживленное ни в один строй, ни в одну систему. Все ведь прекрасно обойдутся без меня. Для всего и самого себя я уже давно инопланетянин. Неопоз­нанный летающий объект. И познать этот объект ни мне, ни кому-то другому не дано.

Как в воду глядел, и... все испортил, сглазил. Недаром говорят: дурак никогда не сомневается. Вчера я нарушил главное правило дурака. Сомнение - это уже посягатель­ство на веру. Это все равно как встать утром с левой нош. Вроде бы ничего страшного, но невидимый червячок начинает свою работу, начинает внутренне точить тебя. А коли он завелся, можешь и к бабке не ходить, пиши пропало. Весь день ты будешь оглядываться на нечто не существующее, что положило на тебя свой взгляд, сомне­ваться, то ли ты делаешь, тем ли занимаешься.

А кто бы только знал, чем я сейчас занят. Работаю Штирлицем - советским шпионом в Нью-Йорке. Об этом меня попросил наш дипломат.

- Советник второго класса, подполковник КГБ, - так, нисколько не таясь, представился он мне еще в са­молете, по пути в Нью-Йорк.

Я, конечно, онемел, но виду не подал. В Нью-Йорке, в нашем представительстве при ООН, он ни на минуту не спускал с меня глаз. Мы почти подружились. На ули­цах Нью-Йорка он был моими глазами, ушами и язы­ком. Мне, как, впрочем, и всем остальным из нашего представительства, запрещалось, во избежание провока­ций со стороны нью-йоркцев, одному выходить на ули­цы города. А так как заседание моего комитета все откла­дывалось, мы исколесили с ним пешком, можно считать, весь Нью-Йорк.

Маршрут всегда выбирал он. И сейчас, я понимаю, отнюдь не случайный. И не всегда только я был его по­путчиком. Находились и другие дипломатические совет­ники, не знаю, какого класса, в компании которых мы бродили. И эти советники, должен признать, мне нрави­лись больше настоящих дипломатов, которым я был ино­роден, непонятен, как и они мне. У одного из них я спро­сил: накладывает ли отпечаток на их поведение и жизнь страна пребывания? Ну конечно, ответил он мне снача­ла, но потом спохватился и начал меня убеждать в том, что нет и нет, советские люди повсюду остаются советс­кими.

Мой же советник второго класса никогда мне не врал и не притворялся. Всегда, как мне казалось, искренне и умело материл начальство и власть. Он и предложил во время очередной прогулки по стритам и авеню Нью-Йорка посмотреть, нет ли за ним хвоста. Диалог был захватыва­юще интересен, хотя выглядел я полным идиотом.

- Как это - нет хвоста?

- Не врубаешься, что такое хвост?

- Да нет, врубаюсь. Но как-то непривычно. Как я распознаю хвост?

- Просто, пару раз мелькнет одно и то же лицо - меня ведут...

- Но эти американцы, мулаты, белые, черные - все на один копыл.

- В разведку не годишься. Но надо, надо, Макриян...

Конечно, если Родине надо, я не вправе был ей отказать. А ко всему, мне и льстило, тешило самолюбие то, что я ей все же нужен, хотя что-то во мне чуть-чуть и протестовало. Слабые зачатки неясной мне самому сове­сти, Но я тут же придушил ее: Америка ведь, заграница, сплошные империалисты. Я просто исполню свой граж­данский долг, долг каждого советского человека.

Мой попутчик стал бегло инструктировать меня:

- Если я резко ныряю в толпу - продолжай оставать­ся на месте, не догоняй меня. Неожиданно перехожу на другую сторону улицы - продолжай двигаться, как дви­гался, но примечай, кто так же резко следует за мной. Остановился у телефона, зашел в магазин - следи за теми, кто остался у входа, начал зашнуровывать ботинки, при­нялся читать газету...

Мы шли, кажется, по Пятой авеню, улице, примыка­ющей к центральному парку Нью-Йорка. Я работал, как флюгер, усек первый хвост. Бомжующего негра, собира­ющего в кустах Центрального парка пустую посуду, что повергло меня в сомнение: истинный ли это хвост или случайное стечение обстоятельств. Просто использован­ная из-под пепси или коки тара так легла, что полностью совпала с маршугом движения советника и негра. Совет­ник мои сомнения разрешил:

- Маскируется, сука. Дважды, говоришь, переходил за мной улицу?

- Да, дважды, но знаешь, каждый раз по делу. И у телефона, и у входа в магазин лежали пустые банки.

- Все равно маскируется.

- Но очень уж естественно. Одна мятая попалась, так он ее с такой силой...

- Профессионал.

Я поверил, что это был действительно профессионал, и очень высокого класса. Так натурально выдавал себя за пьяного, что наш бомж на его месте неизбежно оказался бы в вытрезвителе.

Негр преследовал нас до тех пор, пока мы не повернули и не оказались на пестрой и праздно оживленной Мэдисон-стрит. Моя работа разведчиком осложнилась. Слишком уж много было народу. Тем не менее я вполне сносно, а внутренне считаю, даже с блеском справился с заданием родины. Вычислил очередной хвост. Сделать это было совсем не трудно. Даже на мой неискушенный взгляд, хвост работал топорно. И внешность его ну ни­как не предполагала, что он может быть цэрэушником или фэбээровцем. Слишком уж бросок он был внешне. Пожилой индеец или мексиканец-ковбой. Высокий, поджарый, седовласый, в ладно сидящем на нем джинсо­вом костюме. Благо только, что обут не в мокасины, но в очень напоминающие их форму высокие желтого цвета туфли-ботфорты. Был он на голову выше окружающих прохожих, и следить за ним, за его седой и пышной шевелюрой было одно только удовольствие. И как наем­ник империализма он мне даже нравился. Ни капли не таился. Наоборот, даже казалось, демонстративно выс­тавлялся, шел след в след за нашим разведчиком. Но ни в какой магазин за ним не заходил. Нарочито располагался на видном месте у сверкающей серебром и зеркалами витрины или двери, вытаскивал из внутреннего кармана джинсовой куртки газету, разворачивал ее и читал, чи­тал, время от времени присматривая за входом и по сто­ронам посматривая. И я не отрывал от него глаз, следил е открытым от любопытства и недоумения ртом: кустар­но, примитивно работаешь, Америка. У нас ты бы в мгно­вение ока оказался на улице без выходного даже посо­бия. Я и то по сравнению с тобой чувствую себя если не совсем уж профессионалом, то по крайней мере более квалифицированным.

И у очередного магазина фэбээровец или цэрэушник, словно прочитав мои мысли, опустил газету, повернулся ко мне лицом, засмеялся и подмигнул мне. Я оторопело и беспомощно, как кролик удаву, улыбнулся в ответ и заоглядывался. Мне инстинктивно и немедленно захо­телось бежать. Бежать к себе домой, в страну, лучше и надежнее которой в мире не было. Она меня укроет и защитит. Но вокруг была Америка, абсолютно равнодуш­ная к моим шпионским страхам и страстям. Америка, праздная и сытая, в упор не видящая ни меня, ни моего попутчика, подполковника КГБ, равнодушно роющего­ся в американском ширпотребе внутри шикарного мага­зина, ни фэбээровца, поджидающего его у входа в этот магазин. И опять фэбээровец, похоже, услышал меня, вновь подмигнул и ободряюще и белозубо улыбнулся. Но на этот раз я улыбаться ему не стал: вспомнил о своих советских зубах, в черной пломбе каждого из них ему могли почудиться кинокамеры и фотоаппараты. А про себя подумал: вербует. А еще, если это действительно фэбээровец или цэрэушник, то я теперь в досье одного из этих ведомств как крупный советский разедчик. Могут и визы лишить, арестовать. Вот так мы, мужики, и влипа­ем в историю. И Родина мне не поможет. Родина любит своих сыновей посмертно. Только этого мне и не хвата­ло: с миссией мира пробиться в Америку и устроиться в ней работать шпионом. Причем, весьма охотно, едва ли не по собственному желанию. По крайней мере, не про­тивясь, А где-то даже испытывая азарт и вдохновение, как, наверное, и всякий истинный начинающий развед­чик или стукач.