Светлов очухался, потрепал Динку по волосам и молча ушёл в сарай, где проторчал несколько часов, изображая, видимо, раскаяние.

Ксения насыпала в кастрюлю картошки и села к столу – чистить. От скуки включила телевизор. На фоне жёлтого рассвета над разорённой Тарой распрямлялась упрямая фигура Скарлетт ОХара. «Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать». Наверное, можно было и так… Фильм кончился, и Ксения убавила звук. Почему во время рекламной паузы звук всегда повышают? Как можно слушать эту несусветную чушь на такой громкости и оставаться в здравом уме?

– Если мы хотим, чтобы девочки получили нормальное образование, нам нужно переезжать в город. Мы не можем вечно держать их взаперти, – Ксении казалось, что она выбрала хорошее время для непростого разговора.

Светлов был сыт, немного пьян и выглядел благодушным.

– А так ли нужно образование? Ты вот, например, его используешь, когда коровье говно убираешь?

Неожиданно он швырнул ложку в тарелку, на дне которой оставался бульон, и жирные брызги попали ему на живот, обтянутый белой рубахой.

Лицо Ксении окаменело. Она встала, собрала тарелки и понесла их в кухню. Дзынь! Дзынь! Она нарочно не наклонялась над чаном для мытья посуды, кидая ложки с высоты.

– Прекрати! – закричал Светлов и ринулся в кухню, но, споткнувшись о порог, едва не упал плашмя. – Идиотка!

– Мы уедем, хочешь ты этого или нет, – спокойно проговорила Ксения за занавеской, – напоминаю, этот дом – мой.

– Твой? Я тебе покажу твой!

Он сдёрнул занавеску и попытался разорвать её пополам, но тугая ткань даже не трещала в его толстых пальцах.

– И по документам, и по факту, – продолжала она, намыливая тарелки аккуратно, одну за одной. – Во-первых, ты переписал его на меня, когда чуть не пошёл под суд из-за земли Петровича. Помнишь? Во-вторых, ты нехило перестроил эту халупу на остаток денег от квартиры – моей квартиры!

– Сука-а! Я тебя уничтожу! Сука!

Он бросился – но не к ней, а во двор.

– Сука-а!

Зимой в «Уралуглероде» можно было орать, сколько угодно – вокруг на километры ни одной живой души.

Перед новым годом затопили баню. Светлов по обыкновению пошёл на первый парок. Вернулся нескоро, разомлевший, розовый, как вареный рак, устроился перед телевизором в халате, неприлично оголив волосатые ноги, и постреливал глазами вокруг. Искал, с кем бы сцепиться для развлечения – и не находил: к Динке он прикипел, насколько мог; с Лизкой было неинтересно, она тварь бессловесная; с Ксенией бы неплохо, да она, словно предчувствуя, собрала узелок и ушлёпала по снегу в баню.

Ксения стояла, склонившись над тазом, и намыливала волосы. Пена шипела в ушах, поэтому она не сразу услышала, как в баню проникла Лизка. Шасть – и сидит в углу на скамейке, расплетает косы. Худая, белая вся, как мавка.

– Мам, – сказала, едва разлепляя губы, и Ксения вздрогнула.

– Ты что? Ты что?

– Что это, мам?

Ксения и думать забыла, что давно не показывалась дочерям без одежды: её тело, вынырнувшее из клубов пара, было сплошь покрыто синяками разных мастей. Атлас насилия и бессилия. Говорят, советских медиков учили запоминать стадии развития кровоподтёка по цветам купюр – от красного четвертака до жёлтого рубля. На её коже были всякие. На любой вкус.

Голос у дочери словно заржавел за месяцы молчания:

– Вот тварь…

– Тише!

– Посмотри, посмотри, что он с тобой сделал!

Лиза подскочила, схватила материну руку, словно снулую рыбу. Ксения не вырывалась, только другую руку прижала к телу, чтобы скрыть след от удлинителя, пересекающий грудь, как портупея.

– Я не хотела. Он мне отвратителен, – бормотала, – но он сказал, что, если я ему откажу, он… возьмётся за вас, – она в ужасе прижала ладонь ко рту, старая женщина с поникшими плечами, у которой в жизни не было ничего хорошего, только седина в волосах, не отличимая от хлопьев мыльной пены.

Дочь, наконец, отпустила её.

– Он и взялся.

Не голос, а шелест. Ксения почувствовала, что вода в тазу стала холодной, как в проруби. Оглянулась проверить, не распахнута ли дверь. Горячий пар щипал глаза, а ноги словно ледяной коркой покрылись. Закудахтала беспомощно:

– Как? Как?

– Он меня трогал. В-везде. Говорил, что я особенная, что я быстро выросла и превратилась в развратную грязную ш… как ты. Он сказал: мать твоя такая же. Ходишь, говорил, тут, сверкаешь коленками, платье носишь – жопа торчит.

Перед глазами Ксении аккуратно отёсанные брёвна поползли вверх, как эскалатор. Она пошатнулась и чуть не упала на печь белым нетронутым животом – туда Светлов не бил, говорил, в армии у кого-то селезёнка лопнула. Зачем ему проблемы, освидетельствования, допросы? А если она умрёт, самая умная, красивая, сильная и выносливая тварь во всей его пуне?

– Мам, мам, ты что? Тебе плохо? – зашептала Лизка и чужим, глухим голосом добавила, – мы его убьём.

– Нельзя такое говорить, что ты!

Ксения мелко трясла головой. Алюминиевый крестик со стёртой фигурой Христа дрожал на истерзанной груди.

– Можно. Если он тебя убьёт, мы с Динкой тоже подохнем. Он и на неё лапу наложит, дай только волю. Козёл гнусный.

– Лучше я, – теперь и у Ксении был потусторонний скрипящий голос.

– Если ты решишься, я помогу.

Лиза обдала её пугающей чернотой взгляда, переломилась в талии и стала горстями кидать в лицо холодную воду из обомшелой кадки.

Ксения одевалась в предбаннике долго, словно в бреду: пальцы плохо слушались, платок соскальзывал с влажных волос, от ватника оторвалась пуговица, мелькнула чёрным водоворотиком и закатилась в щель между досками пола.

Нет прощения. Нет прощения – ни ему, ни ей, Ксении.

Старые валенки соскользнули с обледенелой ступеньки. Ещё немного и, потеряв равновесие, треснулась бы головой о край одного из блоков, на которых стоит баня. Надо было новые валенки надеть, на резине. Упадёшь вот так, и никакая обувка тебе уже не понадобится – ни старая, ни «выходная».

Ой, ты, Коля, Коля, Николай,

Сиди дома не гуляй,

Не ходи на тот конец,

Ох, не носи девкам колец.

Валенки да валенки,

Эх, не подшиты стареньки.

Кровавое солнце катилось за горизонт – луч вспыхнул на отполированной до белизны рукояти топора, врубленного в колоду.

Перст указующий.

Остановилась, поглядела. Выдернула топор без всякого усилия, как из масла. На холодном металле блестел иней, так и хотелось припасть к нему разгорячённым ртом. Ловушка детства. Тысячу жизней назад она лизнула турник во дворе: подружки побежали за бабушкой, и она скоро вышла с чайником тёплой воды, но Ксения уже сидела на скамейке и делала вид, что ничего не произошло. Язык потом пару дней болел, и у всей еды был кислый металлический привкус.

Нельзя.

Нельзя ошибиться.

Топором ударишь его – обухом себя.

Что тогда будет с девочками?

Утром следующего дня Ксения появилась в дверях кухни, пошатываясь. Под глазом наливался синяк, в уголке рта запеклась кровь. Светлов провёл весёлую ночку.

Лиза помешивала кашу в одноухой закопчённой кастрюле.

Её бледные губы шевельнулись.

– Тварь.

Зашелестело в пуне, заскрипели половицы, завыло в трубе.

Тварррррр.

Ксения приложила палец к губам, и дом стих.

Светлов уехал в Староуральск по одному ему известным делам. Завтракать не стал.

Динка, отлынивая от занятий, сказалась больной, или, может, действительно заболела. Зимой она и раньше простужалась после мытья.

Красный луч перебирал ножи в посудном ящике. Ксения со скрипом задвинула его до упора.

По-декабрьски быстро темнело.

– Ляжешь с нами? – спросила еле слышно Лизка.

– Нет.

Дом пел на разные голоса.

Лизка долго не может уснуть. Олень таращится глупыми вышитыми глазами. Сквозь сон она слышит тарахтение «нивы» – это приехал Светлов. Она хочет встать и прокрасться к лестнице, чтобы послушать, что будет, но не может заставить себя вылезти из-под одеяла. Ватный монстр придавливает её к кровати. Пеленает тяжёлый, как угар, сон.