Она читает девочкам в спальне «Княжну Джаваху», пока внизу звенят стаканы да изредка доносится монотонный голос Светлова. Дядя Миша молчит. В десять вечера мама засыпает поперёк Дининой постели. Они сопят в унисон, а Лизка играет в гляделки с оленем. Далеко за полночь Светлов выводит гостя и сажает в свою «ниву».
Через сутки дядю Мишу, замерзшего насмерть, найдут на помойке возле ворот из садоводства, а его хибарка и участок странным образом окажутся собственностью Светлова, но никому до этого не будет никакого дела.
СНТ Уралуглерод, 2006
Светлов любил причинять боль. Ксения выяснила это в первую же ночь, но пути назад уже не было. Позади стояли, мрачно усмехаясь, кредиторы, новые покупатели квартиры, отец с его ежевечерними «мерзавчиками» и бабушка, которая так легко отказалась от неё в семьдесят пятом, а теперь воспитывает другую внучку – ровесницу её Лизы.
Отступать некуда. С двумя-то девчонками.
Ни о каких изощрённых практиках с хлыстами и стеками Светлов, конечно, не слышал, а вот ущипнуть или дать пощёчину в постели – за милую душу. Она уже потом поняла, что, видимо, он так себя распалял и просто не мог иначе приступить к делу, но разве ж это оправдание? Внезапная боль пугала, тело Ксении делалось каменным, и он злился всё больше:
– Сука, что же ты такое бревно?
Когда слёзы текут из-под опущенных век – это отвратительно. Если лежать на спине, они затекают в уши, щекотно и холодно. Интересно, героини романов, насильно выданные за мерзких стариков, чувствовали себя так же?
Вскоре выяснилось, что драться можно и за пределами постели – в кухне, коровнике, во дворе. Правда, он старался делать это так, чтобы не видели девчонки – незачем. Пусть они обе, особенно Динка, думают, что их мать его и так слушается.
Лизу Светлов как-то тоже попытался ударить, но Ксения перехватила руку, сжала – они оба испугались силы её побелевших пальцев. «Не тронь, убью», – он прочитал по губам, но понял верно. Усвоил. Но её трогать не перестал: понял, что за себя она убивать не собиралась.
Садизм Светлова простирался и за пределы дома. Однажды он выстрелил из ружья в соседскую собаку, забежавшую в ворота. Замять скандал отправил Ксению. В коридоре опорного пункта в деревне Куксино, где она торчала больше часа, воняло куревом и канализацией. Она вся пропиталась этим запахом, особенно волосы.
Участковый Пётр Фёдорович, кругленький и неожиданно добродушный, спросил сразу:
– А почему вы пришли?
– Понимаете, мой муж несдержан, может быть ещё хуже, я решила…
Участковый метнул взгляд в угол, где на низкой, как в школьном спортзале, скамейке скрючился сосед – краснолицый молодой мужик с крепкими рабочими ручищами.
– Во жук! Он из афганцев, что ли? Контуженный?
– Никакой он не афганец, просто проблемный.
Ксения давно не говорила ни с кем, кроме домашних, и голос плохо слушался, всё истончался и норовил порваться совсем.
– Вас-то не обижает?
– Нет, – проблеяла, отворачиваясь от света, чтобы тень под левым глазом сделалась менее заметной.
Хозяин собаки разглядывал Ксению исподлобья.
Он догнал её возле ржавой «нивы».
– Ксения, погодите. Я…
– Простите ещё раз, – перебила она. – Мне правда очень жаль.
– Да я уже не о Виконте, хотя он настрадался, бедный, пока дробь вытаскивали. Хорошо хоть, что мудак этот косым оказался, в одну лапу в основном попало. Ксения, у вас двое детей! Он же ненормальный, ваш муж, неужели вы не видите?
– И что вы мне предлагаете?
– Уходить.
– Куда? – садясь в машину, она рассмеялась. – Некуда.
Хлопнула дверца. Он наклонился, и ей пришлось опустить стекло.
– Подумайте, – сказал, – у вас дома ружьё.
– Я поняла.
Ни черта она не поняла тогда.
Он же не о том говорил.
Не о том.
На исходе одной из бесконечных зим непруха снова полезла изо всех щелей. Сначала голштинка Лотта, всеобщая любимица, захворала, да так, что Светлову пришлось вызывать из города ветеринара и платить ему «нереальные бабки». Ветеринар, лысый и добродушный, быстро помял грустной корове бока и вымя и заявил, что у неё мастит. Кроме лекарств посоветовал заново отделать коровник и сменить подстилку, чтобы избавиться от грибка. В тот же день Светлов помчался в город за вагонкой и препаратами.
Потом задурила Лизка, и это оказалось куда страшнее.
Ксеньина старшая всегда казалась ей ближе младшей. Может, оттого, что с отчимом не сошлась никак, едва глядели друг на друга за обедом, а Динка папой его стала звать, не сразу, правда, но стала. Может, оттого, что к тринадцати Лизка будто бы и ребёнком уже не была – зрелая, рассудительная, без капризов. И вдруг – такое.
Ни с того ни с сего Лизка повадилась плакать: как зайдётся, не знаешь, что и делать. Ксения отпаивала её корвалолом, пустырником, брызгала водой (обычной, богоявленской, крещенской), баюкала на руках, как маленькую, пела песенки. Думала, гормоны шалят – ещё осенью месячные начались – но бабушкина чуйка на беду шептала изнутри: не просто так всё это, не просто.
Потом начались расчёсы. Лизка их прятала, конечно, но неумело, и бурые полосы оставалась на рукавах, штанинах, постельном белье.
В апреле Ксения «допекла» Светлова переживаниями и повезла Лизку в город к аллергологу. Врач покрутил её, посмотрел, а потом выгнал в коридор и наклонился к Ксении, дыша чесноком:
– Я, конечно, анализы назначу, но вы расчёсы видели? Она чешет здоровую кожу. Это не ко мне.
– А к кому же? – опешила Ксения.
– Попробуйте к психологу…
На психолога Светлов денег ожидаемо не дал. Разорался, мол, жил же он без всякого психолога, а его отец, бывало, разозлится, намотает на руку флотский ремень и… Ксения слушать не стала, ушла в пуню поглядеть, как там Лоттино вымя. Мастит почти прошёл, и корова внимательно следила за хозяйкой добродушным карим глазом.
На стене коровника желтела новенькая вагонка, на которую денег было не жалко. Разумеется, это же корова, кормилица. Ксения усмехнулась.
Когда потеплело, Лизка начала запираться в бане. Чесалась не ногтями, а мочалкой – до красноты, до царапин, попробовала даже стиральным порошком тереться, но Динка доложила маме, та прибежала к предбаннику и стала колотиться в дверь.
– Давай начистоту поговорим, – сказала Ксения и тут же осеклась: глупо вышло, и тут эта «чистота» вылезла.
Лизка молчала, натянув до подбородка огромное розовое полотенце.
– Если тебе кажется, что от тебя пахнет потом, давай, я куплю тебе дезодорант, хочешь?
Молчание.
– Если у тебя что-то болит, скажи мне.
Помотала головой.
– Хочешь, к психологу съездим?
Отвернулась.
За окном в перелеске пели птицы. Вода капала с края лавки на пол. Пахло вениками и копеечным крапивным шампунем.
– Не делай так больше, хорошо?
В коровнике замычала голодная Лотта.
Лизка больше не тёрлась без нужды порошком и мочалкой, не устраивала истерик. Она помогала по дому, выполняла мамины задания для учёбы и молчала – почти всегда, за исключением случаев, когда к ней обращались.
Со временем с ней почти перестали говорить.
К концу седьмого года их жизни в «Уралуглероде», а от Рождества Христова две тысячи шестого, стало ясно, что Светлов спивается. Если раньше он ездил за водкой раз в неделю, изредка бывал мертвецки пьян, но худо-бедно занимался делами, то теперь без очередной стопки становился несносен, кричал и бил кулаком по столу, а после его трясло, как припадочного. В такие минуты говорить с ним могла только Динка: с ней он пошло сюсюкал, называл «дочей» и совал мелочь «на булавки», хотя ни в автолавке, ни в местном магазине никаких булавок не было.
Однажды он вышел из себя – Ксения уговаривала его не ехать пьяным за «догонкой» – и на глазах дочерей отвесил ей такую пощёчину, что она отлетела к стене. Динка несмело заныла: «Папочка, не надо!» Ксения перевела взгляд на Лизку: белая, как полотно, она стояла возле печки, зажав в кулаке рукоять кочерги, а в глазах – пугающая нездешняя чернота. Они встретились взглядами, и Ксения еле заметно качнула головой.
