Не Twitter развел нищету в маленьких уэльских городках, где работали вербовщики, не Twitter толкал шведских подростков вступать в ИГИЛ, и не Twitter притеснял мусульманские меньшинства в пригородах Иль-де-Франс. И не Twitter допустил несправедливость, которая привела к появлению «Оккупай». И тем более не он создал ту атмосферу, в которой пассивная поддержка организации стала такой неожиданно широкой. На пике своей славы в Европе ИГИЛ было популярнее, чем на Ближнем Востоке. Согласно проведенным опросам, 7 % британцев и 16 % французов положительно относились к ИГИЛ, при том, что доля мусульманского населения в этих странах значительно ниже. И не Twitter создал модели государственного распада, позволившие ИГИЛ получить территориальное преимущество, не он заставил иракское правительство отправить в бой батальоны смерти, чтобы уничтожить упрямых суннитов, из-за чего те готовы были ненадолго принять правила ИГИЛ. Twitter не строил камеры пыток во время антиоккупационных протестов в Ираке, не устраивал по телевизору шоу, подобных показательным судам XX века, где допрашивали запуганных и забитых «гостей», подозреваемых в терроризме. Вот что привело к появлению этих хладнокровных джихадистов.
И все же сложно представить, чтобы ИГИЛ настолько эффективно удавалось сеять страх среди оппонентов и вызывать восхищение среди сторонников без социальной индустрии. Десятки тысяч деморализованных иракских военных, которые сдали Мосул без боя, отчасти поступили так, будучи уверенными в наступлении превосходящей их по численности вооруженной армии. На самом же деле силы противника составляли всего две тысячи джихадистов против тридцатитысячного правительственного войска. У ИГИЛ появились новые возможности идеологической пропаганды, которая несколько отличалась от иерархической, авангардной модели информационного взаимодействия «Аль-Каиды». ИГИЛ снимало короткие пропагандистские клипы наподобие голливудского развлекательного контента, разработало свою версию игры Grand Theft Auto – они пользовались непредсказуемостью Twitter, Instagram и Facebook, прибегали к краудсорсингу, запускали приложения и ботов и воровали хештеги. Чтобы внедрить свои небольшие, легкоусвояемые порции пропаганды в массовую культуру, они освоили логику Twitterstorm.
Исламское государство не продвигало глобальную тысячелетнюю политическую философию, как «Аль-Каида», оно распространяло готовую байку об освобождении от «деспотичного тагута» – системы режимов, оставшихся после колониального разделения Ближнего Востока. Для эффективной координации Twitter-штормов ИГИЛ применяло труд пользователей своего приложения, собирая данные со смартфонов. Пользователей призывали принять участие в пропаганде – делиться хештегами, статьями и видеороликами. На одном из этапов их даже просили размещать в сетях видео с флагом ИГИЛ в общественном месте. Организация создавала ощущение идентичности и сопричастности. Она обещала – как показал твит о куриных крылышках – что, переехав в солнечный виллайет Ракка и построив Исламское государство, пользователи обретут истинный смысл и ценность жизни. Поэтому они вербовали людей не только в военных целях, но и как потенциальных граждан, как они говорили, процветающего земного утопического государства, живущего по воле Божьей.
ИГИЛ представляло собой не автономное сообщество, а филиал с центральной иерархической структурой. Его утопические фантазии не были киберутопическими. Поэтому оно использовало социальные медиа куда эффективнее, чем протестные движения 2011 года, без подсознательного подражания и зависимости от модели ассоциации, имеющейся на платформах. ИГ переняло у сетей вирусные возможности и способность собирать толпы. Используя цифровые технологии, они устраивали террористические акты за пределами своего территориального охвата, как в Бейруте и «Батаклане». Но не полагались на сети в борьбе с централизованной властью. Централизованная власть уже разваливалась, и на ее месте ИГИЛ строило новый режим, собирая налоги с 7–8 миллионов граждан и контролируя доходные месторождения нефти. Террористы были вооружены и дисциплинированы, принуждены изнутри и стремились к идеологической однородности. Они быстро поняли, что формы ассоциации на платформе не «горизонтальные», а строятся вокруг сложных информационных иерархий, которыми можно манипулировать.
Использование США социальных медиа в борьба с повстанцами и ИГИЛ было случайным. Пока основной акцент ставился на координированную воздушную бомбежку, в результате которой, по данным американских военных, гибли десятки тысяч боевиков, администрация Обамы заговорила о кибервойне. Тема давно была на слуху. Америка уже устраивала кибердиверсии против ядерной программы Северной Кореи. Совместно с израильской разведкой они писали код для червя Stuxnet – вирусной атаки, остановившей ядерные объекты Ирана в Нетензе. В 2015 году Альберто Фернандес, чиновник Госдепартамента, занимающийся вопросами контртерроризма, заявил, что США необходимо отложить на время споры о «рынке идей» и создать собственную «армию троллей» для борьбы с ИГИЛ. Позже в этом же году ВВС США разбомбили здание «командования и управления», обнаруженное благодаря прочесыванию аккаунтов ИГИЛ в социальных сетях и связанных с ними метаданных. К 2016 году они уже хвастались тем, что с помощью «кибербомб» могут взломать и разрушить компьютерные сети ИГИЛ. ИГ, в свою очередь, якобы ответило, собрав в социальных сетях информацию по ста военнослужащим США и разместив «черный» список для своих сподвижников. Но, как пример рекурсивного онлайн-троллинга, где не знаешь наверняка, кто твой враг и в какую игру он играет, агентство Associated Press предположило, что угроза, на самом деле, была делом рук российских троллей. Получается, что логика онлайн сети наложилась на более традиционную логику асимметричной войны.
ИГИЛ лишилась своего территориального контроля по причинам, не связанным с использованием сетей. Жестокость подорвала его социальные основы и испортила отношения с высокопоставленными людьми Ирака, Сирии и Ливии. Первый успех пришел легко, молниеносно, представив ИГ в образе божественного всемогущества. Первые же серьезные военные неудачи развеяли этот ореол, и темпы вербовки заметно замедлились. И, конечно же, его фантастический план по строительству теократического государства одновременно с ведением асимметричной войны с державами, уже опустошившими Ирак, сам по себе был огромным перевесом. У него появилось столько заклятых врагов, что десятки тысяч завербованных солдат были не в силах с ними справиться. Невозможно представить, чтобы их проект хоть когда-то был чем-то большим, чем грандиозная иллюзия.
И все же технологическая основа международной вербовки оставалась самой слабой стороной ИГИЛ. По данным ООН за 2017 год, после того как ИГИЛ уступило Ракку, большинство их солдат были либо совсем нерелигиозными, либо ничего не знали об основах ислама. Еще хуже они разбирались в сложных политических идеологиях, исповедуемых такими исламистскими мыслителями, как Сейид Кутб, египетский теолог и член ассоциации «Братья-мусульмане», который так сильно повлиял на эту форму джихада. В большинстве своем это были молодые мужчины, социально маргинализованные, не имеющие образования и оказавшиеся в сложном экономическом положении, они ехали в Сирию или Ирак, совершенно не понимая, во что ввязываются. Многие, говорится в исследовании, вели преступный образ жизни и искали искупления вины. По данным другого исследования, проведенного Университетом Джорджа Вашингтона, мужчина из Техаса переехал в Исламское государство, чтобы преподавать английский язык. Идеологическая несостоятельность методов привлечения в ИГИЛ посредством Twitter-штормов и украденных хештегов отчасти стала причиной быстрого оттока людей после ужесточения военных действий.
Исламское государство пало, под его контролем осталось всего 4 % прежних территорий, но организация, известная как ИГИЛ, продолжает жить. Помимо прочего, это еще и разновидность фашизма XXI века. Их тактика использования социальных сетей говорит о том, как будет работать новый фашизм с учетом их культуры, систем связи и идеологии. Говоря языком Джонатана Беллера, это форма «фрактального фашизма». Если спектакль – это социальное взаимодействие посредством образов, то, по Ги Дебору, концентрированный спектакль поклонения фюреру в сетях сменился распыленным спектаклем товарных образов. В социальной индустрии один, два, три, много фюреров.
