Кстати, о металлах… При всей разнице меди и бронзы (то есть сплава меди и олова) — разнице, влиявшей на целые тысячелетия древних цивилизаций (медный век — совсем не то, что бронзовый!), — для Пушкина и его читателей (из «века железного») тут нет особой разницы:
Кумир на бронзовом коне…
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой…
«Медь», «медный» — эти слова Пушкин любил. В сочинениях — тридцать четыре раза, чуть меньше, чем «железо» (сорок раз); медь — звонкая, громкая, сияющая («медными хвалами Екатерининских орлов», «сиянье шапок этих медных», «и пушек медных светлый строй»); но есть и медный лоб Фиглярина, и «медная Венера» — Аграфена Закревская, то есть монументальная женщина-статуя[38].
Меж тем, отбирая лучшие металлы и сплавы для эпитетов, поэт имеет перед собой уж по крайней мере трех бабушек.
Ненастоящую, «ту, что из бронзы»… Настоящую, царскую — Екатерину Вторую, до которой скоро дойдет черед в «Истории Пугачева», «Капитанской дочке», статьях о Радищеве.
Настоящую, гончаровскую: не ту, разведенную жену деда Афанасия (удравшую с Заводов от мужнина разврата еще двадцать лет назад, сдвинувшуюся с ума, но все проклинающую «дурака Афоню»), — имеем в виду бабушку петербургскую по материнской линии, да какую!
Наталья Кирилловна Загряжская, восьмидесяти — трехлетняя (впрочем, и Пушкина переживет), помнящая, и довольно хорошо, императрицу Елисавету Петровну, Петра III, Орловых. «Надо вам рассказать о моем визите к Наталье Кирилловне; приезжаю, обо мне докладывают, она принимает меня за своим туалетом, как очень хорошенькая женщина прошлого столетия. — Это вы женитесь на моей внучатой племяннице? __ Да, сударыня. — Вот как. Меня это очень удивляет, меня не известили, Наташа ничего мне об этом не писала (она имела в виду не вас, а маменьку). На это я сказал ей, что брак наш решен был совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича и Натальи Ивановны и т. д. и т. д. Она не приняла моих доводов: Наташа знает, как я ее люблю, Наташа всегда писала мне во всех обстоятельствах своей жизни, Наташа напишет мне, — а теперь, когда мы породнились, надеюсь, сударь, что вы часто будете навещать меня».
Через три года, в «Пиковой даме»: «Графиня… сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов[39] и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад».
Через пять лет будут записаны разговоры Загряжской о тех временах, когда «дамы играли в фараон», когда в Версале приглашали au jeu de la Reine[40] и когда покойные дедушки доказывали бабушкам, что «в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской».
А. А. Ахматова запишет:
«…По указанию самого Пушкина, старая графиня в «Пиковой даме» — кн. Голицына (а по нашему мнению Загряжская)».
Много событий, надежд, бабушек…
Москва, Петербург, Полотняный Завод, вести из Парижа о революции, свержение Бурбонов, некое веселое безумство — особое предболдинское лето 1830 года. Вяземский докладывает жене из столицы:
«Здесь находят, что <Пушкин> очень весел и вообще натурален. Хорошо, если пришлось бы мне с ним возвратиться в Москву».
А Пушкину хочется как раз в Петербург, ибо в Москве тихо, нудно.
«И среди этих-то орангутанов я осужден жить в самое интересное время нашего века!.. Женитьба моя откладывается еще на полтора месяца, и бог знает, когда я смогу вернуться в Петербург».
Однако бронзовая дама и заводской дедушка все денег не дают, и путь к свадьбе лежит через Болдино, а меж тем подступает время, в которое будет «обделывать выгодные дела» другой герой, сосед Гончаровых по Никитской улице гробовщик Адриан…
Из Болдина — невесте:
«Сейчас же напишу Афанасию Николаевичу. Он, с вашего позволения, может вывести из терпения».
«А вы что сейчас поделываете? Как идут дела и что говорит дедушка? Знаете ли, что он мне написал? За Бабушку, по его словам, дают лишь 7000 рублей, и нечего из-за этого тревожить ее уединение. Стоило подымать столько шума! Не смейтесь надо мной: я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня».
Через месяц:
«Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, не правда ли?»
Плетневу:
«Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал».
Наконец, дедушке Гончарову:
«Милостивый государь дедушка
Афанасий Николаевич, спешу известить вас о счастии моем и препоручить себя вашему отеческому благорасположению, как мужа бесценной внучки вашей, Натальи Николаевны. Долг наш и желание были бы ехать к вам в деревню, но мы опасаемся вас обеспокоить и не знаем, в пору ли будет наше посещение. Дмитрий Николаевич[41] сказывал мне, что вы все еще тревожитесь насчет приданого; моя усиленная просьба состоит в том, чтоб вы не расстроивали для нас уже расстроенного имения; мы же в состоянии ждать. Что касается до памятника, то, будучи в Москве, я никак не могу взяться за продажу оного и предоставляю все это дело на Ваше благорасположение.
С глубочайшим почтением и искренно сыновней преданностию имею счастие быть, милостивый государь дедушка,
Вашим покорнейшим слугой и внуком
Александр Пушкин.
24 февр.
1831
Москва».
Среди холеры, бездорожья, паники, гениальных стихов и прозы, ожидания счастья или разрыва — Бабушка, признающаяся вдруг, что не стоит сорока тысяч: это ведь какой символ!
Да и с самого начала, кажется, — обман: В. Рогов нашел, что прадедушка Гончаров заплатил скульптору 4000; «порядок цен» отсюда уж виден — четыре, семь, от силы десять тысяч! а что касается дедушкиных сорока, пятидесяти, ста тысяч — так ведь не может бывший миллионер признаться в постыдной дешевизне: это как новые перчатки, которые порою покупают вместо обеда…
Вместо сорокатысячной бабушки — тридцать восемь тысяч за Болдино: «горюхинские» земли и души бедны, малодоходны, и между последними главами Онегина, Маленькими трагедиями, Повестями Белкина за тем же болдинским столом, на той же бумаге доверяется крепостному писарю Кирееву сделать то и се, чтобы 200 душ заложить и получить:
«…заложил я моих 200 душ, взял 38 000 — и вот им распределение: 11 000 теще, которая непременно хотела, чтоб ее дочь была с приданым — пиши пропало. 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остается 17 000 на обзаведение и житие годичное».
Эти деньги — ненадолго, однако любезнейшее предложение дедушки, чтобы сам Александр Сергеевич сторговал Бабушку московским заводчикам, отклоняется.
Вместо выхода с заводской императрицей Екатериной Алексеевной Пушкин предпочитает показаться с горюхинским помещиком Иваном Петровичем Белкиным.
«Делать нечего; придется печатать мои повести. Перешлю на второй неделе, а к святой и тиснем».
С Бабушкой — прощание, у дедушки — прощение.
«Не хвалюсь и не жалуюсь — ибо женка моя прелесть не по одной наружности, и не считаю пожертвованием того, что должен был я сделать».
Пора, мой друг, пора…
«Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился».
«Дела мои лучше, чем я думал».
«Теперь кажется все уладил и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа, следственно без больших расходов и без сплетен».
