Но постепенно этот ссыльнопоселенец добивается много большего. До Иркутска (где находится генерал-губернатор) далеко; в Чите образуют новую административную единицу — Забайкальскую область, правители которой края не знают, а тут рядом — живой, дельный человек, знающий десяток языков, разбирающийся в земледелии, ремеслах, ценах, отлично понимающий нужды Забайкалья. «Я хоть не граф Читинский, — говаривал Завалишин, — но действительный правитель области». Шутка опасная: граф Читинский «рифмуется» с графом Амурским, каковым был в это время восточносибирский генерал-губернатор Николай Муравьев. Граф Амурский довольно скоро стал тяготиться самостоятельностью и влиянием «Читинского», который, по понятиям генерал-губернатора, слишком много знал и слишком во многое вмешивался. Еще до амнистии декабристов была сделана первая попытка переселить беспокойного ссыльного… на запад. В мае 1855 года правитель Забайкальской области получил распоряжение о перемещении Завалишина в Минусинск. Декабрист немедленно послал жалобу в Петербург, шефу жандармов графу Орлову, а забайкальский губернатор, видно не желавший расстаться с опытным экспертом, засвидетельствовал болезнь Завалишина и обратился к высокому иркутскому начальству с просьбой отменить перевод.

Однако иркутское начальство было неумолимо. 12 августа 1855 года временно замещавший Муравьева генерал-майор Венцель приказал читинским властям: «Имея в виду, что более благорастворенный климат минусинского округа, значительно юго-западнее расположенного, чем читинский край, может иметь благодетельное влияние на здоровье Завалишина, и что с этой именно целью он назначен на поселение в Минусинск, я покорно прошу немедленно распорядиться о переводе туда Завалишина и об исполнении мне доложить». Казалось бы, все ясно… Более сопротивляться властям невозможно, и в деле имеется расписка Завалишина: «Обязуюсь, устроивши домашние дела, быть совершенно готовым к отъезду в г. Минусинск к 25 числу будущего сентября месяца сего 1855 г., в чем и подписуюсь». Однако, пока Завалишин собирался в путь, высшее начальство в Иркутске вдруг сообразило задним числом, что ссыльный успел уже нажаловаться шефу жандармов. 19 августа Иркутск грозно запрашивает Читу: «Имея в виду, что Завалишин, как государственный преступник… не имеет права входить мимо начальства в письменные сношения, я имею честь просить донести мне, каким порядком и когда Завалишин обратился с просьбою к его сиятельству графу Орлову?» Завалишин отвечал сам, что написал Орлову, как прежде писал Бенкендорфу, а письмо передал через своего непосредственного начальника.

Выходило, что декабрист сумел перекрыть иркутских тузов петербургским козырем, и вскоре этот факт был официально признан. «Я нахожусь вынужденным, — писал неожиданно подобревший генерал Венцель, — дозволить Завалишину остаться в Чите до возвращения г. генерал-губернатора», то есть без самого Муравьева (к тому времени еще не вернувшегося в Иркутск из длительной поездки) заместитель теперь не решался «выслать ссыльного»… Пока затянувшаяся переписка продолжалась, подоспела общая амнистия декабристам (26 августа 1856 года). Завалишину вернули дворянство и разрешили самому выбрать местожительство, а он уверенно выбрал… Читу, из которой выселить его теперь стало совсем трудно.

Еще семь лет прожил он в этом городе, беспрерывно разоблачая и критикуя сибирское управление в иркутской, московской и петербургской печати. Согласно многим донесениям властей, четверку «самых беспокойных людей в Сибири» начала 1860-х годов уверенно возглавлял «граф Читинский» (речь шла, кроме того, о Петрашевском, петрашевце Львове и декабристе Владимире Раевском). В 1863 году новый иркутский генерал-губернатор Корсаков буквально взмолился, чтобы Завалишина убрали из его владений, и того выслали из Читы… в Москву! Впрочем, неугомонный декабрист, как видно, и в самом деле преувеличивал свои болезни, отпихиваясь от властей, потому что еще не одно десятилетие продолжал писать, работать. Он умер в 1892 году, пережив всех деятелей 14 декабря…

Горбачевский остался за Байкалом, в Петровском Заводе. Одинокий старик продолжал писать.

Огромный архив его тоже исчезает бесследно. Кроме записок, которые в год смерти автора отправляются на запад… Сегодня восьмидесятилетняя жительница Петровского Завода Анна Колобова, конечно, не может помнить декабриста, но утверждает, что на чердаке ее дома, ранее принадлежавшего Горбачевскому, еще в двадцатых годах хранились какие-то бумаги. Может, где-нибудь ждут своего открывателя?

В стороне от декабристских могил, на холме, — большой черный чугунный крест, совершенно особый, не похожий ни на какой из могильных крестов, столь же своеобычный, как тот человек, который лег под ним:

«Осталось после него, — запишет один из ссыльных, — денег 14 рублей. Ожидая смерти, он заранее закупил для похорон и поминок рыбы и всякой всячины… Незадолго до смерти Горбачевский просил положить его не на кладбище, а по соседству, в поле, на вершине холма, чтобы он мог смотреть на улицу, где как бы он ни жил, но жил… Так и сделали…»

Сюда он приходил смотреть с обрыва, его глазами мы смотрим на пруд, у которого некогда работали каторжные декабристы. Великая сибирская магистраль пройдет прямо под кладбищем и холмом через сорок лет после его кончины. Он любил здесь стоять — здесь прошла его жизнь, здесь сочинялись его воспоминания. Отсюда хорошо видна изба, на которой сегодня табличка: «Дом, где жил и умер декабрист Горбачевский Иван Иванович. 1839–1869». Некоторые звенья здания совсем черные: сохранились от тех времен. Теперь здесь городская библиотека. Бывшее жилище декабриста ныне значится по адресу — улица Горбачевского, 13.

Поздно ночью под моросящим дождем тихо отходит на запад поезд от станции Петровск-Забайкальский.

Полтора века назад из Москвы сюда был доставлен листок:

До Москвы шесть тысяч километров.

В старину грамотные люди писали писем много больше, чем теперь: телефона не знали, путешествовать же не только из Москвы в Петербург, но даже с Арбата в Сокольники было долго и хлопотно. Возможно, впрочем, старых писем осталось так много оттого, что их просто больше берегли и собирали.

Так или иначе, но можно «загадать» любую пару известных современников прошлого столетия — скажем, Салтыкова-Щедрина и Островского или Щепкина и Шевченко, — и почти наверняка между ними была переписка. Естественно, что из десяти посетителей Рукописного отдела Библиотеки имени В. И. Ленина[60] девять заняты чтением чужих писем

(«Милостивый государь князь Александр Михайлович…», «Madame!..», «Мой генерал!..», «Ну и обрадовал ты меня, братец…» или что-нибудь в этом же роде). Разумеется, каждый из читателей умудрен опытом нескольких любопытных поколений. Если он интересуется Пушкиным, разыскивает неизвестные черточки биографии Достоевского или охотится за пропавшими строками Тургенева, Блока, он едва ли станет заказывать письма самих знаменитостей или послания, ими полученные: такие документы обычно давно известны, напечатаны и перепечатаны. Зато в переписке дальних родственников или друзей может вдруг встретиться неизвестное стихотворение, воспоминание или важный намек на еще не найденное. Поэтому пушкинисты возлагают надежду, к примеру, на архив казанской писательницы А. А. Фукс или двоюродных братьев Натальи Николаевны Гончаровой, а толстовед (вот ведь слово какое придумали!) выясняет судьбы парагвайских корреспондентов писателя.