Эта детвора быстро освоилась на Татарском острове и с детским эгоизмом одолевала иосифа-Прекраенаго тысячью просьб: наладить удочки, поймать птаху, поиграть на губах, вырезать пикульку помудренее, разсказать сказку пострашнее. Перемета и Ивана ребята боялись и только с любопытством поглядывали на них издали. Угощая ребятишкам, иосиф-Прекрасный через них быстро разузнал всю подноготную Тебеньковой: какой поп, кто богатые мужики, какой писарь, когда лётные проходили и т. д.

Из мужиков раньше других пришли брательники Гущины, здоровые и молчаливые мужики, про которых шла не совсем хорошая молва, особенно про большака: знались брательники с башкирскими конокрадами и с трактовыми ворами, пошаливавшими на шадринском тракте. Гостей лётные угощали водкой.

-- Ничего, славно здесь у вас,-- говорил меньшак Гущин, заглядывая в, балаган к Ивану.-- Летом-то даже очень любопытно... тоже вот балагушку приспособили. Ну, Иван, как ты здоровьем-то?

-- Да ничего... полегчало будто.

-- Чердинский, говоришь?

-- С той стороны...

-- Та-ак,-- недоверчиво протянул меньшак и переглянулся с большаком.-- Только говорьё-то у тебя не подходит маненько...

-- Смешались мы говорьём-то...-- подхватил иосиф-Прекрасный, желая выручить товарища.-- В остроге-то всякаго жита по лопате наберется,-- ну, какое уж там говорье.

После Гущиных приходил кузнец Мирон, Сысой, и даже заглянул степенный Кондрат, обнюхавший весь остров. Лётные принимали всех мужиков одинаково и всех угощали водкой. Водка выпивалась исправно, и мужики повторяли: "ничего, живите пока". Дядя Листар, конечно, наведывался чаще других и сам припрашивал водки. Пьяный, он разбалтывал все, что говорят в деревне мужики относительно лётных.

-- Тебе бы, Иван, показаться в дерёвне-то...-- советовал старик.-- А то сумлеваются мужики-то... Конечно, по глупости по ихней,-- не понимают, что хворый человек... Заверни, как ни на есть, к Родьке, только и всего. Поглядят и отстанут... дураки, одно слово.

Иван так и сделал -- сходил в кабак показаться тебеньковским мужикам, и этим устранились все подозрения: его никто не узнал, да он и сам себя, вероятно, не узнал бы -- так болезнь его перевернула.

-- Обличьем-то ровно бы ты на одного нашего мужичка подходишь...-- заметил один Родька Безпалов, вглядываясь в Ивана.-- Брательники тут у нас были, Егор да Иван; еще неустойка у них тут большая вышла: Иван-то порешил Егора, топором зарубил.

-- Бывает...-- глухо соглашался Иван, желая сохранить спокойствие:-- мало ли человек на человека походит. В чужую скотину вклепываются.

-- Да ведь я так, к слову сказал.

Иван произвел на тебеньковских мирян известное впечатление, как человек особенный и уж совсем не чета иосифу-Прекрасному. Мужики умеют сразу определить новаго человека по самым ничтожным признакам, и в этом случае не ошиблись. Иван резко выделялся своей спокойной уверенностью, известным мужицким тактом, и особенно тем, что умел быть самим собой. Он не заискивал, не подделывался под чужой тон, а держался просто, как всякий другой мужик. Иван отлично понимал, что, как бы хорошо к нему ни относились тебеньковские мужики, для них он отрезанный ломоть, чужой человек, котораго терпят из милости, и что при первом "поперечном" слове его выгонят в шею. Эта мужицкая милость была ему тяжела, как медвежья лапа, которая может раздавить каждую минуту. Одним словом, он как-то сразу не взлюбил этих тебеньковских мужиков, которые могут так свободно расхаживать у себя по деревне, заходить к Безпалову и вообще держать себя совсем независимыми людьми. А главное, что им от него нужно: бродяга, и конец делу.

По вечерам на Татарском острове часто собиралась целая компания, особенно "частили" брательники Гущины, приносившие с собой свою водку. Около огонька просиживали до зари и болтали о разных разностях, причем лётные разузнавали все, что им нужно было знать: какие и когда лётные прошли через Тебеньково, кто содержится в шадринском остроге, кто из лётных перебивается по окрестным деревням, на покосах в избушках, какия партии прошли в Сибирь и т. д. Центром этих известий служил кабак Родьки Безпалова, куда захаживали почти все беглые.

-- А сколько знакомых наберется, зелена муха,-- умилялся иосиф-Прекрасный, перебирая клички лётных.-- Только вот этих Елкиных да Иванов-Неномнящих больно уж много развелось, и не разберешь.

Когда компания развеселялась, иосиф-Прекрасный затягивал сибирскую острожную песню, которая обошла, кажется, всю Россию:

Как по речке, по быстрой,

Становой едет пристав...

Ох, горюшко-горе,

Великое горе!..

А с ним письмоводитель --

Страшенный грабитель.

Ох, горюшко-горе,

Великое горе!..

едут по великому делу:

По мертвому телу...

Голос у иосафа-Прекраснаго был высокий, нежный, как поют одни нижегородцы, и он выводил заунывныя рулады с особенным усердием, а остальные подхватывали припев, такой же печальный и тяжелый, как неприветлива необозримая Сибирь с ея тайгой, болотами, степями, снегами, пустынными реками и угрюмым населением неизвестнаго происхождения.

-- Ох, и люблю я эту песню...-- каким-то слезливым голосом признавался дядя Листар и всякий раз лез целоваться с иосифом-Прекрасным.-- Огонь по жилам идет...

-- Отцепись, зелена муха!..-- протестовал иосиф-Прекрасный, защищаясь от этих ласк.-- Разве я девка... тьфу!

V.

У дяди Листара своей избы не было, он ее давно промотал и жил теперь у вдовы Феклисты, которой помогал управляться с хозяйством. В кабаке Безпалаго иногда лукаво подмигивали насчет отношений Листара к Феклисте, хотя всем было хорошо известно, что Феклиста баба строгая и содержит себя "матерней вдовой" крепко-накрепко. Это была видная, высокая женщина лет под сорок, с загорелым лицом и плоской грудью, какая бывает вообще у деревенских баб, истомившихся на тяжелой крестьянской работе. Ходила Феклиста в темных ситцевых сарафанах или попросту в изгребном синем дубасе, а голову по-вдовьи прикрывала темным платочком с белыми горошинами.

Феклиста держала за собой мирскую землю и потому вытягивалась на работе, как лошадь, чтобы управляться и с домом, и с пашней, и с покосом. В доме не было мужика, и Феклиста прихватила дядю Листара, который хотя и пьянствовал большую половину года, но все-таки помогал в такую пору, как деревенская страда.

-- Погоди, вот Пимка подрастет, тогда не пойду в люди кланяться,-- грозилась Феклиста, когда дядя Листар очень уж надоедал ей своим пьянством.-- Чтой-то и за мужик: либо лодарничает, либо в кабаке губу мочит... Одно божеское наказанье, а не работник.

-- Ну, ну, размыргалась...-- ворчал дядя Листар, стараясь куда-нибудь уйти с глаз от Феклисты.-- На свои пьем... а работа от нас не уйдет, еще почище другого трезваго-то сробим.

С работой Феклиста кое-как справлялась, хотя колотилась, как рыба об лед; но ее сокрушало то, что ея вдовьи руки никак не доходили до дома -- изба и двор, все начинало медленно разрушаться, как это бывает в захудавших сиротских домах. Некому было поправить валившуюся верею, приколотить отставшую "досточку", наладить расползавшияся на крыше драницы, починить прясло в огороде, а тут еще амбарушка покосилась, на сеновале обвалились стрехи и т. д. Мало ли в крестьянском хозяйстве таких мелочей, за которыми нужен хороший хозяйский глаз, а где же одной бабе управиться? Постоянно болело Феклистипо сердце от этих хозяйственных прорех по дому, и все надежды возлагались ею на девятилетняго Пимку -- "вот Пимка подрастет, тогда все выправим".

У Феклисты после мужа осталось пять человек детей; но трое умерли: Господь сжалился и прибрал сирот, как говорила Феклиста. Оставалось всего двое, мальчик и девочка, "красныя детки", как говорят крестьяне. Маленькую Соньку мы уже знаем, брат Пимка был старше сестры всего года на два, но он, как все деревенские сироты, глядел гораздо старше своих девяти лет и держался настоящим мужиком. С деревенской детворой он почти не связывался совсем, а больше промышлял около дома, помогая матери своими детскими руками. Нужно было видеть, с каким сердитым видом он ходил у себя по двору, когда обряжал лошадь, задавал скотине корму и вообще хозяйничал, как настоящий большой мужик. Детские серые глаза смотрели серьезно, говорил Пимка мало, с тем мужицким тактом, чтобы не сказать слова зря, и очень редко улыбался. Сонька, по глупости, еще бегала но улице с другими деревенскими ребятишками, а Пимка только по праздникам выходил за ворота и то больше смотрел, как играют другие.